Богатый Америкэн должен иметь мясо — только он может спасти мальчика и роженицу.

Америкэн на своей морской лодке часто пил «жгучую воду», поэтому его лицо сделалось красным, как медный таз. Он небрежно встряхнул шкурки, привезенные бедным охотником, выпятил толстые губы — подул, пробуя ворс, и швырнул эти шкурки на ворох пушнины, за спину себе. И сказал, что мяса не даст.

Ламут долго просил доброго Америкэна, говоря, что привез ему самые лучшие шкурки, таких никто на берегу не добыл. Тогда Америкэн подозвал молодого прислужника, черного, как сажа, с круглыми вытаращенными глазами, и о чем-то распорядился. Тот ушел, но вскоре вернулся с пустыми руками. Америкэн дал подзатыльника молодому прислужнику, опять отослал его.

На этот раз черный малый принес и поставил перед ламутом грязную железную банку, пробитую гвоздем. Америкэн сказал: внутри ее спрятано то, о чем просит настойчивый бедняк.

Ламут, довольный, возвратился к жене и сыну. Распорол банку острым ножом, увидел мясо. От запаха его потекли слюни, но сам охотник даже не полизал лакомства. Муочча ела и хвалила, что вкусно.

Ночью зашелся в плаче ребенок. Отец встал, чтобы подложить его к материнской груди. Но Муочча — видит он — кусает в кровь губы, громко стонет.

«Что с тобой?» — спрашивает он.

«Желудок мой горит...»

Ламут видит страдания жены, но облегчить их не в силах.

«Спаси... Умираю...» — молит она.

В страшных муках прожита ночь. А утром в тордохе уже не было Муоччи, верной подруги неунывающего бедняка. Лежало на собачьих шкурах мертвое, холодное тело.

Догадался ламут: погубило жену мясо из банки, которую дал Америкэн взамен его песцов. Напоив кое-как сына тепловатой жиденькой ушицей, он схватил эту банку с остатками завернутой в железо отравы и поехал к Америкэну. Не думал, что станет делать, какими словами отблагодарит «доброго» торговца...

Напрасно ламут гнал собак — еще на рассвете Америкэн уплыл от Сердце-Камня.

Ни другим летом, ни через две, ни через десять зим не показалась на море большая белая лодка Америкэна.

...А горюющего вдового ламута люди по старой памяти все звали Балагуром.

Следы незнакомцев выманили Балагура из горловины Волчьего оврага, откуда, как и ожидал старик, «упавшие с неба», сойдясь продолжали путь вместе — снова к морю, и над самым обрывом.

Косая, твердая скула берега, подставленная ветру, почти обнажена — снег тут выдувало. Старик с трудом находил, куда ступали люди, и уже опасался, как бы не сбылось предупреждение Насти, и он не оплошал, старый следопыт.

Но собаки начали выказывать беспокойство. Молодые глупыши — те сразу тявкать. Вдруг понесли под обрыв. Старик еле удержал. Шел теперь мелким шажком. Было ясно: встреча близка...

Уловил аромат дымка.

«У костра, гляди-ка, греются! А где?..» Сумеречная тундра пустынна — издали бы огонь заметил...

Пахучая сизая струйка кудрявилась из-под крутизны, из глубокой расщелины, забитой снегом.

«Э-э, упрятались на ночевку!»

Псы взбеленились: чужие люди рядом. Усмирял и голосом, и рыбой.

Из норы в сугробе высунулась голова и вмиг исчезла.

«Почему прячутся?» — удивился Балагур. В его представлении по-другому должны вести себя люди, скитающиеся в поисках жилья.

Собаки мало-помалу унялись, и Балагур спустился к норе. Дыра заткнута белой материей. Неуклюжий в застывшей коробом кухлянке, протиснулся внутрь.

Нора оказалась довольно вместительной, тщательно утоптанной. Под ногами расстелена та же белая материя, какой вход занавешен. Посредине дышит теплом маленькая походная печурка. Тонкая труба выведена в снежный потолок. Охапка рубленого плавника... Бурлит кипяток в эмалированном чайнике...

«Мы хотели от мороза спасать. А оно вон как у них...» — подумал Балагур и приветствовал незнакомцев по-якутски:

— Кэпсэлгит?

— Сох, эн кэпсэ, — ответили ему.

Свет от пламени, бьющегося в печурке, дрожал на лицах. Старик не понял, который из двоих подал голос — тот ли, коренастый, сутуловатый, что держал в руках ружье, сидя на ящике, или тот — худой, высокий, который стоял, набычив голову, в углу берлоги.

Обрадовался дед, сможет легко изъясняться с ними — по-якутски знают.

— Почему здесь оказались? — спросил во-первых, в полном соответствии с этикетом северян, требующим непосредственности и ясности во взаимоотношениях. И, кроме прочего, старик считал себя хозяином на Сердце-Камне, так что вопрос его выглядел вполне уместным и законным.

— Мы инспекторы по охоте, — отозвался коренастый, осклабившись, показывая вставные зубы. — Летели на Чукотку, самолет забарахлил, прыгали с парашютом... — замолк, посмотрел на долговязого, хотел, видно, чтобы и он включился в разговор. Но тот хранил молчание, все так же возвышаясь над ними — Балагур, конечно, уже подсел к огоньку, и Коренастый сидел, а Высокий стоял, в упор разглядывая деда.

— Да... Так вот.., — продолжил Коренастый, опять выставляя железные зубы. — Летчик нам: «Прыгайте вы, а я полечу, может, где-нибудь найду какой-нибудь аэродром». Тогда мы с ним, — показал на Высокого, — схватили тут кое-чего — и бултых!

«Верно Настя думала», — припомнил старик, вежливо кивая — «так, так» — в конце каждой фразы Коренастого, как бы подтверждая правдивость услышанного.

— А других с вами никого нет? — был второй вопрос Балагура.

— Нет, одни мы. А летчик наверняка в море кувыркнулся с самолетом. Аэродром-то разве найдешь в этих местах?

— Так, так, — кивал Балагур.

Коренастый покосился на спутника — Дылда будто что-то сказал неразборчиво или промычал. Дед тоже взглянул на того угрюмца: руки в карманах мехового комбинезона, подбородок, щеки — в черной шерсти... Не понравился он сразу. Другой человек — Коренастый. Охотно отвечает, улыбается, с ним в тундре интересно встретиться.

— Хорошо, мы печку прихватили да ружье... А то бы песцы нас теперь жрали! — щерился Коренастый. — Так, да, огонер[5]?

— Так, так... В дальней дороге всякое возможно. Я — если в тундру, всегда хорошенько готовлюсь. А то как же!

— Старый человек — он все знает, — скалился Коренастый.

— На самолете летать быстро, но, видать, шибко опасно, — философствует Балагур, бросая довольно красноречивые взгляды на чайник в клубах пара. Эх, хозяева, больно недогадливы! — Меня мои собаки возят, куда захочу, туда возят.

Когда дед полез за трубкой, Высокий подошел вплотную к нему, встал сзади. Балагур закурил и обернулся: может, Дылда что-нибудь спросить желает? Но, сморщившись от табачного дыма, тот вернулся на прежнее место.

— Правильно сказал ты, огонер: на собаках, конечно, ездить по тундре самый сёп... А где у вас аэродром есть? — заговорил опять Коренастый.

— Самолеты в район летают, у них там эрэдрем, — с достоинством объяснил старик. — Далеко отсюда, однако.

— Аэродром? — нарушил молчание, оживился Дылда. — Большой аэродром? — произнес быстро по-русски.

— Однако... — неопределенно протянул Балагур, растерявшись от неожиданного напора Высокого. — Я — куда мне, седому человеку, — не понимаю: большой, маленький.

Резким жестяным голосом Дылда заговорил с Коренастым. Старик вслушивался старательно, а не поймал ни единого понятного словца.

Дылда — с узким, длинным лицом, с пучками шерсти в ноздрях — вообще не походил на русского... Коренастый — да, русский. И, поди, бывал раньше в тундре. И «капсекает» сносно. Хоть мешает якутские и русские слова, понять-то можно его. Если бы не кривой, приплюснутый нос, то походил он на кого-то знакомого Балагуру.

Коренастый стал отвечать Дылде. Но старик опять ничего не понял и пожалел, что нет рядом Насти. Внучка бы разобралась, что к чему. Она и по-немецки сказать умеет...

Впечатление такое, что незнакомцы ссорятся. Высокий ругал Коренастого, а он огрызался. Сердитые, однако, оба, как волки. Худо, худо... В далекую дорогу врага в попутчики не берут!