«Ты-ый!.. А по теплу столько рыбы готовить для приманок! Рыбой завоняешься — женихам носы затыкать, да? Ой, не могу!..»

Насте их не переспорить, поэтому смущенно улыбается. В поселке тоже работа есть — в конторе сидеть или там в новом Доме быта. В халатике белом, с модной прической из журнала...

А в тундре ей привычно. Дедушка Балагур не зря хвастается внучкой-охотницей перед приятелями Кёстюкюном.

Настя не спрашивала, почему дед приехал на Сердце-Камень. Бывать с ним в тундре любила. Балагур, казалось, скидывал на охоте один-другой десяток лет, внучка узнавала его прежним, каким помнила с детства — сноровистым и сильным.

Вместе — упряжка за упряжкой — спустились они в Волчий овраг. Здесь, на границе участка, у Насти стояли капканы. Снег испещрен цепочками песцовых следов. Путались взглядами в их хитросплетении дед и внучка...

Вдруг в глаза бросились отпечатки человеческих ног. Свежие, как будто вчерашние...

А кто наведывался в столь укромное место? Другие охотники без особой нужды не посещают соседних угодий. Может быть...

— Не медведь лазил! — произносит в раздумье старый Балагур. — Не он.

Взволнованная какой-то догадкой, девушка погнала упряжку по этому следу. Тянулся он от берега, на выходе из лощины обрывался.

— Ой, дедушка! Посмотри, посмотри, однако, с самолета человек!

Балагур от изумления чуть не выронил трубку: там, где начинался загадочный след, — истоптан снег, а рядом чистый наст — ни полозьев, ни собачьих лап. Право, чудно... Сверху, получается, упал человек. С неба!

Неизвестный двинулся по оврагу не сразу. Глядите-ка: собирал он тут какие-то свои вещицы...

«Человек упал с неба», — такое никак не умещалось в голове у Балагура. Выше птиц поднимаются самолеты — старик знает. Не раз ездил в Булустах, наблюдая, как, ревя мотором, убегает самолет от земли и плывет высоко по воздуху, к далеким хребтам за Большой рекой. Но чтобы прыгали люди с летящего самолета — не доводилось видеть.

— Дедушка!.. — позвала Настя. — Еще один — во-он! — машет палкой.

Второй след шел вдоль берега и тоже заворачивал к оврагу.

— Он тоже... с неба? — вопрошал Балагур.

Внучка, не отвечая, направляет упряжку по следу второго. Дедовы псы визжат, стремятся вдогонку.

Не во сне ли ты это видишь, старик Балагур? И второй неизвестный «пришел с неба»! Тоже покрутился, будто обронил что-то в снег и долго искал, прежде чем двигаться дальше.

Настя ждет, что скажет дедушка. В тундре каждое его слово — что подаренный олень, вдвойне дорого.

Старик взводит глаза к прозрачному стылому небу. Но в нем объяснений не найдешь. Это тебе не тундра, она-то тайн от своего не скрывает.

Молчание затягивалось.

— Не знаю... — негромко говорит Настя. — Со вчерашнего самолета, видать, эти двое...

— Слушай, как бывает, что люди падают с самолета? — бормочет дед.

— На парашютах спустились. Ты ведь кино смотрел?

Дед изучает следы заново. Первый, значит, шел оврагом, второй — поверху. Однако, далее они сошлись... Дед щупает снег из вмятины, уточняя срок событий.

«Вчера, пожалуй, под вечер...»

Настя стоит подле и говорит с горечью:

— Мне не верили почему?

Дед сконфуженно покашливает. Идет к своей нарте, закуривает новую трубку, потом собакам кидает по рыбине. Весь вид его свидетельствует, что необходимо деду хорошенько думать, чтобы вынести определенное мнение обо всей этой загадочной истории.

Насте надо почтительно ожидать в сторонке, пока он не сочтет нужным прибегнуть к ее помощи или совету.

Искурив трубку, Балагур сознается себе, что, даже если он весь кисет опростает от табаку, в голове не растуманится. Тогда он оборачивается к Насте:

— Слушай, как могли с самолета упасть? Убились бы, а?

— На парашютах, я тебе говорила, — напоминает Настя.

— Слушай, а самолет тогда где? — с испугом восклицает старик.

— Давай, найдем тех людей, от них и узнаем, — Настя садится на нарту, готовая отправляться. — Мне почему не верили?

— Не верили, не верили, — кивает дед. И снова: — А где самолет?

— Да не знаю я! Он к морю повернул — я слышала. А куда улетел, как я тебе скажу?

— Да... — Балагур глубокомысленно чмокает трубкой.

— Быстро догоним их! Далеко ли пешие уйдут?

— Догнать, говоришь? — переспрашивает старик. — Можно догнать... — Но не трогается с места.

— Чего мы сидим? Если сказал «можно», поедем, деда.

— Люди незнакомые — шибко не спеши, — возражает старый следопыт. — Я не знаю, какие они люди, ты тоже не знаешь.

— Зачем так говоришь, дедушка? У них самолет поломался. Они мерзнут, наверное. Ну, я сейчас поеду...

У Насти — хотя и воспитал ее дед как парня — трепетало в груди нежное девичье сердце. Ей не терпелось приветить и обласкать несчастных.

— Слушай, сам пойду я искать. А ты езжай-ка в совхоз. Заходи в контору, — говорит дед.

— Да что ты? — девушка не предполагала подобного решения.

— Расскажи про следы. И, дескать, непонятно, какие люди. Ладно?.. Пусть шлют мужиков и фельдшера на Сердце-Камень. Может, придется лекарствами лечить упавших с самолета.

— Давай, я поеду за ними — у меня глаз молодой. И по-русски ты плохо говоришь.

— Не-е-ет, внучка, — упрямствует Балагур, — люди чужие. Я свой век прожил, мне не боязно. А тебе одной к ним не следует идти. Ежели упавшим нужна пища — у меня в мешке пять больших чиров. Ежели одежды нет — у меня оленьи шкуры. Закутаю их. Говорю, не мешкай, езжай к Ивану Алексеевичу. Дескать, я сам тебя отправил.

Балагур сунул за голенище трубку и, переваливаясь, заковылял, увлекая за собой упряжку, к Волчьему оврагу. Настя проводила его взглядом. Вздохнула: «Что же я?» Подняла собак. Взметнув серебристую легкую пыль, нарта заскользила, полетела по белой целине.

Светлый день быстроног — когда расставались дед с внучкой, солнце, прощаясь, зажгло снег золотыми огоньками.

Дед Балагур щурится, озирая знакомые места, ищет у родной тундры подсказки...

Когда-то очень давно возле Волчьего оврага стоял худой продымленный тордох. У охотника ламута, который здесь жил, не было ружья и оленей — с десяток тощих лаек, пара ржавых капканов, и все.

Очаг в тордохе разжигала молодая жена. Ее звали Муочча. Ламут не унывал, не уставая, бился с нуждой и мечтал, что Муочча родит сына, помощника ему.

И вот однажды, ранней и холодной осенью, заветной мечте ламута суждено было осуществиться. А тундрой в ту пору владели мрачные злые духи. На черной упряжке носилась от тордоха к тордоху голодная смерть. Много семей унесла...

Роды у Муоччи были трудные. Натерпелся ужасу бедный ламут, пока не обожгло сердце радостью: в тордохе кричал младенец. Сын!..

Ослабевшая, обескровленная Муочча лежала, не в силах шевельнуться. Шепотом просила мужа раздобыть кусочек мяса. Иначе, мол, не будет у нее молока, и сыночка кормить нечем.

Прикинул ламут: к кому обратиться? Не ехать же в богатые яранги у Большой реки — десять кёс[4] пути. А ближе — тоже безоленные ламуты, они и рады помочь, да сами в чистых зубах ковыряют.

Якутские купцы в то лето не завезли товаров. Долетел слух, что на земле высоких деревьев и больших племен меж людьми вспыхнула кровавая вражда. Люди убивают друг друга, и купцы прячут добро.

У ламутов накопилось немало песцов. Да что толку? Негде обменять их на провиант. Курят мох, пьют пресный кипяток...

Все радовались, когда приплыл на большой белой лодке, называемой «яхтой», торговец Америкэн. Чай, табак, мука у него! Все понесли шкурки Америкэну, он неподалеку от Сердце-Камня обосновался. За десять песцов давал одно ружье, десять патронов. И не говорили: «Мало!» Говорили: «Добрый торговец Америкэн».

И бедный ламут, у которого родился сын, поспешил к Америкэну, везя две свои последние песцовые шкурки. Это были самые лучшие шкурки, самые пушистые и самые мягкие. Ламут приберег их, чтобы завернуть в теплый мех голенького сына.