Я уже говорил, что, когда был младенцем, дядя таскал меня из дома в дом в поисках молока, и благодаря этому я изучил груди всех женщин деревни. А позже стал своего рода «негласным налогом» для жителей Улян: сначала меня кормили одни соседи, потом – другие. Это превратилось в принудительную обязанность: со временем на мой прокорм каждая семья стала выдавать по два катто46 пшеницы или пять катто кукурузы. Администрация все учитывала, вырученные деньги шли на мое обучение, от началки и до конца старшей школы, итого – 12 лет! Так сложилась моя жизнь.

Поступив в школу, я стал реже бывать дома, лишь раз в неделю приезжал за продуктами. И каждый раз отмечал в дяде какие-то изменения. Первое, что обнаружил, – дядя стал пить. Раньше он не особо любил спиртное, хотя мог позволить себе одну-две рюмки в обед. Но, став секретарем партийной ячейки, Лао Цай превратился в «почетного гостя» на каждой деревенской вечеринке – будь то день рождения или свадьба. Не пригласить дядю считалось позором! Помню, обычно уговаривать его пойти на то или иное торжество посылали женщин. Сначала дядя делал вид, что недоволен: «К чему это? Зачем мне туда идти? Что там делать?» Но женщины не отставали. В итоге дядя поддавался на уговоры и соглашался. Из года в год я наблюдал, как его пьянство поощрялось деревенскими. В даты важных праздников, когда к моим землякам приезжали родственники из других мест, а особенно в дни ярмарки, которая была вторым по величине событием после китайского Нового года, дядя посещал застолья пятидесяти семей!

Когда я шел за ним по улице, женщины широко улыбались, их лица расцветали, как подсолнухи. Все эти улыбки были для дяди! Женщины его ласково звали: «Лао Цай, а, Лао Цай?» Он же будто не обращал на тетушек внимания, шествовал с высоко поднятой головой и едва заметно кивал: «Угу, угу». А иногда заговорщически мне подмигивал: «Видел? Запоминай!» «Я все хорошо запомнил. Тринадцать!».

С какого-то времени дядя для удобства стал привязывать официальную печать деревни к поясу брюк. В ту пору ее надо было ставить везде, даже на выезде из поселения требовалось приложить. Раньше, когда какому-нибудь хорошему человеку приспичивало проштамповать документ, дядю могли отыскать среди дня и ночи, и ему приходилось бежать за печатью в офис. В конце концов ему это надоело, и тогда он привязал печать к поясу штанов. От частого использования чернила быстро кончались. Поэтому, чтобы печать сработала еще раз, дядя дул на нее со звуком: «Ха». Женщины сразу стали над этим подшучивать: «Ну что, Лао Цай, ха-ха?» или просто: «Ха?» Дядя мгновенно подхватил шутку. Когда видел, что кто-то пришел за печатью, лаконично спрашивал: «Ха?» (Дело в том, что в Улян «ха» также означает «поцелуй». И мне всегда было интересно, толковал дядя свои «ха» расширенно или просто дурачился.)

А еще я заметил, что дядя часто уходит из дома с циновкой. Летом он брал ее с собой на грядки с дынями или в камыши. Иногда с циновкой под мышкой сопровождал приехавших в деревню в командировку кадровых работников из уезда или коммуны. Сидя на циновке, проводил совещания с группой девушек, которые учились эти самые циновки делать. Случалось, расстилал подстилку у кромки воды и, когда его начинали кусать комары, кричал на всю деревню: «Комары! Тут комары!»

Что-то его явно сильно беспокоило.

Я упоминал, как у дяди из-за меня начались проблемы с репутацией (помните, он в панике схватил женщину за грудь). О дальнейших событиях знаю мало, поскольку был далеко, а доходившие до меня слухи казались весьма противоречивыми и явно преувеличенными не в меру живым воображением. И вот в тот год, когда я окончил школу, Мяо Гоань (директор улянской начальной школы, тоже приезжий, как и дядя) во время собрания уезда неожиданно получил новость: университет набирает студентов. Нужно рекомендовать способных учеников из детей членов коммуны. Мяо Гоань поспешно сел на мотоцикл и поехал в Улян, чтобы лично сообщить новость дяде, предполагая, что тот поддержит мою кандидатуру.

И правда, в глазах всей деревни я был бичом, саранчой, которая объедала земляков. Если б меня порекомендовали в университет, деревня наконец вздохнула бы с облегчением. Меня такой расклад тоже устраивал. В то время университетское образование не только было бесплатным, студентам также оплачивали расходы на проживание. Конечно, желающих было немало. Директор начальной школы сразу предупредил, что, хотя коммуне выделили три места, два из них уже заняты детьми высокопоставленных чиновников. Так что осталось лишь одно место, за которое борются тридцать бригад! Трудно сказать, удастся ли победить в этой гонке. Надо срочно подключать Лао Цая! Найдите Лао Цая!

Но как назло, в этот момент мой дядя куда-то исчез. Его искали повсюду, сто человек бегали по улицам и звали его, но не могли дозваться. Наконец Мяо Гоань сказал: «В колокол звоните! Он услышит звон и поймет, что дело срочное».

Колокол прозвонил трижды. И дядя наконец вышел. Он шел от камышового болота, в одной руке – циновка, в другой – мокрые штаны. Он не ожидал, что на улице будет столько народа, и смутился. Даже попытался объясниться: «Ну, я тут, когда мочился, порвал штаны…»

Люди смотрели на него и не слушали объяснений. Их взгляды были прикованы к брюкам дяди. Колокол звонил трижды, а он не выходил. Он что, так долго мочился?

У Юйхуа была в толпе с ребенком на руках. Передав малышку кому-то подержать, она подошла к дяде и залепила ему две звонкие пощечины. Затем, не сказав ни слова, забрала дочку и ушла.

Дядя присел на корточки (у нас в Улян это называется «поза стога») и прислонился к старой акации, на которой висели часы. Выражение лица его было растерянным, он смущенно повторял: «А в чем дело? Что случилось?» Снова упомянул, что порвал ремень на штанах, когда мочился. Но это, конечно, не соответствовало действительности. Хотя людям хотелось верить дяде! В Улян люди поверят любому человеку с положением, даже если это противоречит здравому смыслу. Больше того: земляки мои обычно верят не своему сердцу и глазам, а правилам. Словом, дальше выяснять, как дядя порвал штаны, не стали.

Директор начальной школы Мяо Гоань рассказал, что есть возможность определить меня в университет. И добавил: «Надо торопиться. Кандидаты из тридцати деревень претендуют на одно место. Я слышал, что это будет решаться завтра на собрании. Может, нам приготовить какие-то подарки?»

Вся деревня хором сказала: «Пусть едет! Пусть едет». Сильные, звучные возгласы посыпались из горячих глоток.

Я встал рядом с дядей. Он прислонился к солнечной стороне дерева, я – к теневой. Я раскраснелся (в то время я еще не утратил способность краснеть), и сердце мое заколотилось сильнее.

Люди ждали, что скажет дядя, но он молчал. И я знаю, почему. В случае согласия на мое поступление дяде пришлось бы пойти к Лао Ху, начальнику отдела народной милиции. К тому самому Лао Ху, который был когда-то его сослуживцем. И что, дядя должен дарить ему подарки? Ну уж нет! Не желал он умолять Лао Ху, мой дядя все еще хотел сохранить человеческое достоинство!

Деревенские пустились его уговаривать. Люди окружили дядю, требуя дать ответ. Они считали, что я обязательно должен ехать, и даже стали предлагать варианты подарка для Лао Ху. Кто-то вспомнил, что осталось несколько канистр солярки, кто-то – что в сельском магазине есть хорошие сигареты, и можно «купить» их в кредит. Иные считали, что сигарет мало, надо бы добавить к ним еще вино. Но ехать надо непременно! А что подарить – найдем!

Я был благодарен землякам до слез. Речь шла о моем будущем! Мне хотелось взять дядю за плечи и хорошенько встряхнуть, заставить говорить, поддержать меня.

Глаза всех улянцев были направлены на дядю. Их взгляды, с одной стороны, красноречиво умоляли его отправить меня прочь, а с другой, все еще отражали любопытство по поводу порванных штанов. Лао Цай по-прежнему пытался оправдываться, но люди не слушали его объяснений… Аргументы деревенских в пользу моего отъезда становились все более и более весомыми. Они нашли вполне благовидный предлог: я сирота, а сироте помогают. И это правда. Хотя за каждой правдой в этом мире стоит множество факторов. Но люди говорят только о причине и молчат об обстоятельствах.