В восемь лет я перешел во второй класс начальной школы и однажды решил заслужить похвалу, совершить что-то хорошее. Но вместо этого сделал все наоборот. В то время школа призывала «уничтожать главных вредителей»40, и каждый ученик должен был сдавать по три крысиных хвоста в неделю. Для семей в Улян это не было проблемой. Но для такого сироты, как я, подобная задача казалась трудной. Тем более что дядя уехал в город. Чтобы выполнить и перевыполнить задание, я поймал крысу, привязал к ее лапке веревку, окунул зверька (по совету старших товарищей) в парафиновое масло (его я украл из штаба бригады), веревку поджег и запустил грызуна в большую нору (которую заприметил накануне). Идея была проста: выманить дымом из норы всех вредителей и переловить.

Вот только план с треском провалился: у норы оказалось два входа-выхода, и подожженный мной грызун выскочил там, где я совсем не ожидал. А за ним в разные стороны прыснули еще шесть «хвостов», так что ни одной крысы я не поймал. Но это еще не самое плохое. Подожженная мной бедолага сначала прыгнула на стог сена, затем поочередно еще на три и, наконец, забежала в ближайший двор. В мгновение ока весь двор затянуло дымом! Катастрофа!

Когда примчались деревенские с ведрами, пожар был в разгаре! Четыре стога превратились в пылающие горы, их уже невозможно было потушить. И огонь продолжал распространяться. А неподалеку находился скотный двор, а за ним – амбар, где вся деревня хранила урожай… Кошмар!

В тот день ветер дул с северо-востока и помогал огню занимать все новые и новые позиции. Пламя вот-вот грозило добраться до скотного двора. Улянцы были в ужасе.

Некоторые вопили:

– Боже, как это остановить?

Другие беспомощно качали головами:

– Все пропало, все кончено! Наша деревня обречена!

И тут вперед выступил Лян Уфан, самый умный юноша в деревне. В голову ему пришла блестящая идея:

– Огонь уже не потушить. Девятый дедушка, третий дядя, даже не пытайтесь это сделать. Просто перекройте ему путь с южной стороны, тогда скотный двор и амбар не сгорят.

Люди вступили в яростную борьбу со стихией. И победили! Но один дом все же сгорел дотла, и двор был окутан ядовитым дымом. Стали искать виноватого. И те, кто посоветовал мне окунуть крысу в парафин, именно они тут же меня «сдали».

– Это он, это он! – кричали «знатоки повадок грызунов» и тыкали в меня пальцами. – Дю41, это сделал Дю!

Меня моментально схватили и вывели из толпы. Я затрясся от страха!

В качестве наказания меня повесили на дереве во дворе сгоревшего дома.

В тот вечер я понял, что взглядом можно убить. Вместе с летящим пеплом на меня хлынула ненависть. Она затопила двор. Мужчины, женщины, дети – у всех у них в глазах сверкали злобные огоньки, как у безмолвных голодных волков! Нет, они были даже страшнее, чем волки. Я попал в «море ненависти», в эпицентр давно сдерживаемых негативных эмоций. Все, что наболело внутри, вдруг перелилось через край, и я это видел в голодных глазах земляков. Казалось, они готовы съесть и меня, и друг друга. (Только спустя много лет я узнал, что такое «стадный инстинкт».) От страха я описался.

И в тот самый момент из города вернулся дядя. Спрыгнув с допотопного, тарахтящего на всю округу мотоцикла, он бросился во двор и с негодованием закричал (у него все еще был характерный северо-восточный акцент):

– Что такое?! Какой ублюдок это сделал?!

Люди тут же стали высказывать свои обиды! Перебивая друг друга, они давали волю эмоциям, и это напоминало взорвавшийся пороховой склад, или развороченное осиное гнездо, или собрание тараканов, вылезших вечером из многочисленных щелей. Мне припомнили все! Вывод был такой: связать и отправить меня в участок!

Когда народ наконец успокоился и глаза земляков потускнели, на Улян уже опустилась ночь. Дядя не проронил ни слова, лишь, заложив руки за голову, ходил туда-сюда под деревом, на котором я висел. Он, конечно, свирепел, но… молчал, пока люди не перестали брызгать слюной. А потом, подняв руку, указал на меня:

– Но… он ведь еще ребенок… Он ребенок!

Эту фразу дядя повторил девять раз подряд.

Слова были подобны касторовому маслу42. Дядя сыпал ими до тех пор, пока гнев в сердцах людей не угас. Толпа притихла. Кто-то закашлялся. Наконец раздался робкий голос:

– Мы только хотели припугнуть хулигана! Чтоб неповадно было.

И все стали повторять:

– Чтоб неповадно было! Да, чтоб было неповадно…

Дядя кивнул. И, указав на меня, вдруг сердито крикнул:

– Какой позор! Вот негодяй!

Что я говорил? Сила толпы! Власть толпы, ее влияние – заразительны. Ветер разносит это влияние по свету. А дует ветер повсюду. Он невидим, у него нет формы, зато есть результаты его присутствия.

В этих местах ветер называют экзотическим словом «сибирь». Так повелось еще с 60-х годов прошлого века, когда по радио часто упоминали о «холодном сибирском циклоне». Со временем понятие «холодный циклон» исчезло, зато термин «сибирь» укоренился в лексиконе улянцев. Подобное заимствование означает, что жители деревни не ксенофобы43.

Мои земляки отождествляют ветер с циклоном, поскольку и у первого, и у второго, по их мнению, сложная «холостяцкая» натура. И в том и в другом мои земляки видят величественную одухотворенность, всепоглощающую чувственность, жадное стремление к красоте и ожидание схождения с небес красавицы Лин44.

В этом смысле понятие «ветер» наиболее тесно связано с двумя другими – «любовь» и «прах». «Ветер», «любовь» и «прах» – это осознание как единой сущности разных периодов времени, вроде бы не связанных между собой. Или как образа воздушного змея в поэтических лучах предзакатного солнца с тянущейся за ним символической прядью оборванных тросов: прошлое уже позади, и оно больше никогда не повторится.

«Любовь» и «прах», объединенные «ветром», являются олицетворением времени. В понимании времени есть мистическая совокупность праха, созданного годами разрушений, и скрытой под слоем пыли любовью, готовой пробиться к солнцу, как крохотный росток, в любой момент. Но, независимо от времени, даже в безветренные дни может произойти чудо, и сквозь прах и пыль прорастет робкий стебелек любви.

И все же ветер оставляет свой след на всем, чего коснется: посмотрите на листья, все они разные45. Так и на лицах людей, как считают в Улян, прожитые годы оставляют следы «сибири», ветра, объединяющего любовь и прах.

В каждом регионе свои обычаи. Они отражают специфические привычки населения. Я уже упоминал, что жители Улян в основном едят лапшу: простую, суп с лапшой, овощные гнезда с лапшой и т.д. И во всякое блюдо добавляют чили. Это любимая приправа моих земляков. Острое здесь едят каждый день. А если употреблять в пищу много острого, на лице появятся прыщи. Поэтому, оказавшись неподалеку от моих родных мест, не удивляйтесь, столкнувшись с прыщавым юношей, будьте уверены, парень наверняка из Уляни.

Обычаи, связанные с едой, – основа основ. Затем следуют обычаи приема гостей. Когда ждете кого-то, следует приготовить минимум два блюда и подать вино. Сейчас некоторые считают, что вино – «культурный» напиток. Но это слишком высокопарно. Есть у вина оборотная сторона – пьянство. В Улян принято, чтоб пришедшие напивались до чертиков. Вот наивысшее гостеприимство! Если гость нализался в хлам, для хозяев это большая честь. Такого упившегося визитера нередко сажают в повозку и колесят с ним по всей деревне, чтобы показать, насколько хозяева достойные люди!

Еще один обычай нашей деревни – своеобразный культ циновки. Само слово «циновка» предполагает некое верховенство. Улян – это и место, где делают циновки, и место, где циновка – самая незаменимая вещь. Весьма удобно! Одно время тростниковые подстилки были «переносной» постелью. Самые важные и самые тайные мероприятия в деревне проходят на циновках. Например, заседания. А летом – вечеринки: принимающая семья готовит угощение и приглашает друзей. В сезон дынь идут на бахчу или устраиваются под деревом, у реки, во дворе, запасшись несколькими хрустящими плодами и табаком, садятся на землю и говорят с луной… О чем говорят, не знаю. Летними вечерами можно часто встретить молодых людей, отдыхающих на циновках. Это называется «прохлаждаться». Но, когда внезапно начинается дождь или ветер, циновку сворачивают и уходят в дом. Иногда – на сеновал. Куда конкретно и что в этом месте случается – о том молчат. Самые интимные вещи между мужчиной и женщиной по обычаю происходят тоже на циновках.