Поэтому было хорошо и то, что меня не пустили на Сессию Академии наук в Новосибирске, — это был момент садки капусты, а у меня была программа 900 кочней. ГПУ хотело меня туда пустить, чтобы проверить, — или я сумасшедший, страдающий манией величия, или на самом деле я сделал большие открытия, — но восстал Томский филиал ученого Комитета Сибрайисполкома, учитывавший возможную резкость моих выступлений, — буквальная мотивировка, чтобы я не сорвал Сессии, ибо поскольку перекрыть меня некому, единственный способ, — это держать меня на привязи.

Но как Вы знаете из материалов Сессии, я там незримо и частью неслышимо присутствовал на стержневых докладах по Кузбассу. <…>

Большинство зап<адно>сибирских геологов принимало до сих пор мою схему стратиграфии[90] Кузбасса лишь на 75 % потому, что никто не находил бокового прилегания террасовых отложений друг к другу. <…> Но в конце концов ГПУ согласилось разрешить мне выезд в Анжерку, и я там сразу нашел этот отрицавшийся до сих пор боковой притык.<…> Теперь возражают только крайние скептики и наиболее консервативные неповоротливые умы.

Поэтому основная задача, — водворить Докучаевский метод в геологию. Без него это не наука, а печальное недоразумение, смешное в своих деталях».

Эта последняя задача, поставленная Р. С. Ильиным, оказалась трудно реализуемой. Причины, препятствующие этому, очевидны из следующего письма к Л. И. Прасолову (отправлено из Томска 20 декабря 1932 года):

«Я послал Вам открытым ценным письмом рукопись „О геологических циклах“.[91] Быть может, Вы что-нибудь с ней сделаете, несмотря на то, что она в прошлом году уже получила в общем отрицательные отзывы „Природы“, В. А. Обручева, С. А. Яковлева[92] (ну, публика!). В крайнем случае что ж, — была бы честь предложена, а от убытка знаться с некоторыми людьми бог избавил. Но меня удивляет, — неужели „Циклы“ так-таки и не прошибут ни одного <из> действительных ученых, кроме некоторых, в наше время недостаточно влиятельных?»

Еще более четко говорит Р. С. о том, как встречались его идеи современниками, в уже цитировавшемся выше письме к Л. И. Прасолову от 23 февраля 1935 года:

«<…>От теории генезиса почв и лёссов я перешел к теории геологических циклов и стал геологом, причем среди геологов я чувствую себя в еще более неприемлющей меня среде, чем среди некоторых почвоведов. Я чувствовал огромное научное одиночество, и мне приходилось слышать, как меня ставили в один ряд с Н. А. Морозовым и В. Р. Вильямсом,[93] сбившимися с прямой дороги научной мысли на ее окольные пути. Вы знаете, что моя теория геологических циклов построена в значительной мере на достижениях В. И. Вернадского. Но до 19/XII <19>34 <г.>, я не знал, как В. И. Вернадский отнесется к моему истолкованию его открытий, ибо могла повториться история Эйнштейна и Майкельсона.[94] Как Вы знаете, Эйнштейн все построил на опыте Майкельсона с распространением света,[95] а Майкельсон в 1931 году в своей книге писал об Эйнштейне с худо сдержанным раздражением, — „я не давал Эйнштейну оснований для его построений“. Я не обращался к В. И. Вернадскому по некоторым известным Вам соображениям. Но он меня разыскал через знакомых, и мы в день моего отъезда из Москвы имели с ним небольшую беседу во время заседания сессии Академии наук в Нескучном дворце, — в тот день я виделся там и с Вами. И в результате у меня нет теперь того чувства научного одиночества, и свой союз с В. И. Вернадским я ценю выше всего в своих научных отношениях.

Моя статья „О современном смещении зон“ была принята в сборник в честь В. Р. Вильямса, а затем случилась та же история, — снята и она.

Неужели мне суждена участь быть опубликованным только после смерти, а до нее спокойно наблюдать плагиаты?»

Из этих слов с очевидностью следует, что среди современников Р. С. Ильин нашел адекватный отклик на свои генеральные геологические идеи лишь у одного человека, и этим человеком оказался Владимир Иванович Вернадский, великий ученый и философ. Ильин вскользь упоминает здесь, что ранее он не обращался к Вернадскому. Эту фразу следует понимать только в том смысле, что Р. С. не искал с ним личной встречи. Что касается их научных контактов, то до 19 декабря 1934 года Вернадский уже имел возможность прочесть некоторые из трудов Ильина: еще в 1929 году Р. С. отправил ему тезисы своей работы «О генезисе лёссов и других покровных пород скульптурных равнин».[96] Спустя почти пять лет Р. С. посылает Вернадскому обширное письмо. Приводим его с некоторыми сокращениями.[97]

Письмо к В. И. Вернадскому от 1 января 1934 года

«Глубокоуважаемый Владимир Иванович. Прилагаемая при сем работа „О геологических циклах“ была мною написана в 1931 году в Томской тюрьме, и в конце того же года она обошла всех крупнейших геологов Ленинграда. Вам ее я не посылал, ибо мне не хотелось обременять Вас заботами по ее продвижению в печать (что связано с рядом препятствий), — конечно, в случае, если бы <Вы> сочли нужным сделать это. Официальный мотив, почему не печатается эта статья и другие мои работы небольшого объема, — это их краткость и необоснованность фактическим матерьялом; а мои крупные монографии… не печатаются по причине их большого объема, — нет бумаги. На самом же деле вероятным препятствием служит диалектический метод, в котором я следую античным философам и отчасти Гегелю (повторяю, — только отчасти), а не Марксу и Энгельсу, с которыми у меня получилось расхождение по основному вопросу, — определение жизни. Если к этому добавить, что я, в бытность мою преподавателем при кафедре почвоведения 1<-го> МГУ в 1925 г., по обвинению в принадлежности к п<артии> с<оциалистов-> р<еволюционеров> был отправлен ОГПУ сперва в тюрьму, а затем в ссылку, и что мне в 1931 г. была дана новая ссылка, то становится понятной настороженность в отношении идеологического содержания моих работ. Но идеология — идеологией, — а практика — практикой, а потому с 1930 г. я работаю уже не как почвовед, а как геолог в системе Зап<адно>-Сиб<ирского> Г<еолого>-Р<азведочного> Т<реста>,[98] не имея конкурентов по ряду теоретических вопросов. Дело в том, что в тюрьме в 1931 г. я решил проверить свою теорию геологических циклов на Кузнецких угленосных отложениях и пришел к новой схеме, совершенно меняющей представление как о геологии их, так и о запасах, — в сторону их значительного снижения (Вестник ЗСГРТ. № 2. 1931). Среди геологов начался переполох, один за другим они стали переходить на мою точку зрения. Уже на сессии Академии наук в Новосибирске в июне 1932 г. я незримо присутствовал в докладах проф. М. А. Усова и проф. В. А. Хахлова[99] (последний не называл моей фамилии, но это неважно); тем же летом мое положение о малой глубине залегания нижнекаменноугольных известняков было проверено сейсмометрическим путем в той части Кузбасса, где оно предполагалось наиболее глубоким; оказалось, что угленосная толща вместо предполагавшихся 8000 м<етров> оказалась только 600 м<етров>, и только отдельные рытвины (русла палеозойских рек) достигают глубины 2000 м<етров>. Имейте в виду, что до того времени <я> никогда не занимался геологией палеозоя <…>, не видал не только Кузбасса, но и какого-либо другого каменноугольного месторождения. Ссылка служит препятствием к разъездам, а потому мне приходится очень мало ездить и работать больше умозрительным методом. Меня посадили в Комиссию по запасам ЗСГРТ докладчиком по нерудным ископаемым, месторождений которых я отроду не видал, — и как это ни странно, — я работал с успехом. Около года тому назад мне было изменено место ссылки, — из Томска я был переведен в Минусинск; здесь есть библиотеки, но, конечно, для меня здесь очень плохо в отношении книг.