Т. Г. Ну вот, уже и рефлексия насчет прав… Но я отвечу, что́ в истоке строк, которые кажутся вам поэзией. В истоке — недоразумение по части русского языка. Я прежде не касалась этого. Но вы трижды помянули эту самую «твердь» именно как мысль «о земле, об органике», суше или почве под ногами. А ведь «твердь» по-русски, «голая», не снабженная указующе-определительным словом, это только и именно — НЕБО. Ошибка, слишком распространенная нынче. Постоянно встречаю ее в стихотворных переводах, дающих смысл, диаметрально противоположный авторскому: вместо земли, камня, грунта — «небо»! А недавно критик Г. Маргвелашвили через «Литературную Грузию» специально оповестил, что поскольку «твердь» бывает и земная, и небесная, то одиночным этим существительным вполне можно якобы передавать и «землю»… Как объяснить таким «лингвистам», что на «свалке словарей» русскому словоупотреблению не научишься? Мне трудно точно судить об идеале людей, спотыкающихся о «твердость» ТВЕРДИ. Думаю только: ошибка на уровне издревле ищущих духовных понятий ставит под сомнение саму основу данного стихотворного мышления. Такие ошибки знаменательны на слух тех, кто с молоком матери воспринял стихию родной речи с ее координатами космоса. А поскольку вы сказали: пошлость — это когда «свободную стихию» воображаешь, я напомню, что в нашей беседе «свободная стихия» — символ, эмблема и природы, и Пушкина. Так что выходит, вы Пушкина все же опротестовываете. Во имя ли «новой поэзии», по зову ли «новой реальности»… Он, по-вашему, мелькнул, как метеор, канул — и смешно думать о жизни его эстетики, его духа сегодня, в практической реальности.

Что ж, реальность и впрямь постоянно меняется. Но когда гармоничное и даже вечное воображается в ней как «пошлость», она, реальность, утрачивает будущее. Я верю в будущее нашей сегодняшней реальности при всех чертах «массовости», разрушающих ее свободную духовность. Посягающих на связь времен как на хранительную основу обновляющейся жизни. Так что давайте считать наш спор не итогом, а двухголосной и, видимо, злободневной строкою, которую выверит ЗАВТРАШНЕЕ утро.

«…Что же, трава забвения?.. Нет, протестуя, говорит душа, пусть никогда не гаснет свет памяти!» — этими словами заканчивалась предыдущая статья автора, опубликованная в «Литературной газете» 12 декабря 1984 года. И они же не раз повторялись в читательских письмах-откликах наряду с другой мыслью, прозвучавшей в моих заметках: можно ли забывать, что кладбища — часть национальной и, более того, общенародной культуры. Письма свидетельствуют, что все это в высшей степени близко многим и многим людям, составляет сокровенную часть их духовного мира, осознанно или неосознанно, но глубоко живет в их сердцах. Некоторые письма выражают не только заботу или тревогу души, но и как бы несут в себе ожог памяти, нестерпимую боль… Нет, далеко не только разум затрагивает эта проблема. Есть люди, которых волнует судьба лишь родственных могил, что само по себе заслуживает внимания, но и немало людей, объединенных братским чувством к общей Памяти, — и это обнадеживает, радует. Письма — множество страстных, печальных, светлых, горестных писем. Поддерживают, просят помочь, спорят… Круг затронутых проблем настолько широк, что, пожалуй, на этот раз статью придется писать по главкам.

«…Речь идет об очень важной стороне нашей жизни. О воспитании духовности, — пишет в редакцию ленинградец Н. В. Расков. — Я морализировать не буду, коротко расскажу о нашем деревенском кладбище. Лет 30 тому назад я уехал из деревни, живу в Ленинграде. Почти каждый отпуск приезжаю на Украину в большое степное село, где прошли мое детство и юность. Хожу по родственникам, соседям, школьным товарищам и обязательно иду на кладбище. Там лежат те же, только ушедшие: родственники, соседи, учителя и даже школьные товарищи. Я долго хожу, смотрю, вспоминаю и многократно переживаю всю прошедшую жизнь. Сердце обычно щемит и наполняется чувствами, которые не способен вызвать, видимо, ни один из видов искусства. Здесь все только мое и только принадлежит мне. Моя боль, моя печаль, мои переживания. Это ничем не заменить.

Кладбище наше расположено на холме. Вокруг запахан каждый клочок земли. А здесь нетронутая земля. Стоит выгоревшая на солнце трава, полевые цветы, которых уже не встретить в других местах. Открывается вид на широкий простор. И эти могилы, и старые камни. Здесь остро ощущаешь сопричастность к земле, своей Родине.

В. 60-е годы возникла новая традиция. На нашем кладбище появились могильные холмики и надгробия в честь погибших в Великой Отечественной войне. Останки тех, кто погиб в 1941 году, в основном не известно, где покоятся. А теперь они как бы вернулись сюда. Я иду и читаю: „Погиб за Родину“, „Погиб в Берлине“, „Погиб в Кронштадте“. Мороз пробегает по коже, и великая гордость появляется за наше село, за тех, кто разделил судьбу лучших сыновей страны».

И вот еще о чем говорится в письме Н. В. Раскова: «На нашем сельском кладбище много надгробных камней прошлых времен. Никто уже не помнит, кто там похоронен. Большая часть надгробий — из ракушника, сейчас таких не делают. Это сельская культура прошлого века. Просматривая их, можно заметить надписи, даты, рисунки. Как правило, к этим камням относятся уважительно. Кто-то, может быть, их когда-то изучит. Но и кроме того, без них нет основательности жизни, нет ощущения корней…

Не должно быть важных и неважных кладбищ, важных и неважных могил. Это нехорошо, когда разрушают кладбища, это плохую службу служит. Не все хорошо в этом отношении и в Ленинграде. Думаю, не было крайней необходимости, скажем, прокладывать улицу через Охтинское кладбище…»

Добавим, что вызывает тревогу неухоженность ряда других старых кладбищ в городе на Неве, в частности Смоленского некрополя, на территории которого покоится чуть ли не половина Петербургской Академии наук. Старинные надгробья, представляющие порой бесценные памятники искусства, разрушаются; гранитные, мраморные и прочие дорогостоящие, мастерски обработанные каменные глыбы исчезают невесть куда, почти полностью расхищена уникальная мозаика… О безразличном, а подчас и варварском отношении к большим и малым, а то и к главным городским кладбищам пишут Г. П. Анкудинов из Новосибирска, жители Краснодара А. И. Кудрявцев, М. К. Артюхов, П. Артамонов, краеведы из Тулы Р. Р. Лозинский и С. Л. Щеглов, Г. И. Власов из Минска, писатель Р. Ланкаускас из Вильнюса, инвалид Отечественной войны Б. А. Микеев из города Вязьмы Смоленской области, Н. К. Козырев из города Красный Луч Ворошиловградской области, В. Пушков Павловского Посада Московской области, живущая в Москве писательница Е. А. Албекова — о старом Осетинском кладбище в городе Орджоникидзе, где покоятся ее близкие… Многие и многие граждане нашей страны. И ни в одном письме никаких демагогических вывертов. В каждом искреннее чувство сделать жизнь культурнее во всей ее полноте и многогранности, серьезная озабоченность преемственностью лучших традиций и воспитанием молодого поколения.

Как бы перекликаясь с ленинградцем Расковым, тульский журналист и краевед С. Л. Щеглов пишет о «могилах наших родителей и близких»: «Издревне приходили к ним люди — под сень лип и берез, дубов и тополей, ив и кленов, рябины и сирени, посаженных в горестные дни, когда не успели еще окрепнуть могильные холмики. Традиционно русские оградки, столики и скамеечки возле могил… Многие из людей нынешнего старшего поколения испытали в детстве трогательные минуты свиданий с ушедшими, вступая в эти оградки. Просветление душевное, умиротворенность, высшее понимание жизни проявляются в такие минуты, принося неоценимую пользу воспитанию чувств». Как видим, тонкая организация духовного мира человека, исторически сложившееся сознание, наконец, сама психика в глубочайшей своей основе многими кровными нитями, тысячами невидимых капилляров связаны с образами ушедших близких и дорогих людей. Все это и есть воистину живая Память о них. В общественном проявлении сбережение и охрана живой Памяти (не она ли одна из культурных доминант нашего исторического развития?) и памятников культуры выразились в ряде государственных законодательств и установлений. Но всегда ли они жизненно действенны, эти законодательства? Часто ли рука закона останавливает иного нетерпеливого администратора-«прогрессиста», по существу движимого пылом и энергией антикультуры? Закон — законом, а он в обход пустится, используя свои разветвленные связи, которые на практике более сработаны, примитивно выгодны, действенны, чем законодательства, иной раз прозябающие в вялом состоянии. Да еще и формулой «для пользы дела» прикроется наш «герой». Эта формула, это бескрылое выражение на практике покрепче иного закона оказывается. Грубое, варварское вмешательство такого «прогрессиста» в неприкосновенный духовный мир людей, безжалостное разрубание, рассекание самой живой материи Памяти, всех этих кровных нитей и капилляров приносит нестерпимую боль множеству людей. Но что для такого «прогрессиста-администратора» боль не только одного человека, но и великого множества людей? На поверку такая поспешная, якобы полезная деятельность оказывается плодом бездушия, самозавороженности и, наконец, лености ума, не умеющего найти верное гармоничное, всякий раз непростое решение в лабиринте современного градостроительства. В письме Г. П. Анкудинова рассказывается, как еще в 60-х годах в Новосибирске приступили к разрушению Воскресенского кладбища. За одну ночь сделали новые ворота, на которых появилась вывеска «Парк „Березовая роща“» (написано было аршинными буквами). «На разрушенное кладбище вереницей потянулись престарелые люди. Сколько они пролили слез в те дни, увидев разбросанные по кладбищу остатки битого кирпича, щепок… А что с парком отдыха? Он до сих пор нерентабельный, потому что люди не хотят ходить сюда для веселого отдыха и развлечений, хотя здесь теперь густая березовая роща!.. Дело в том, что каждый взрослый человек это место считает священным, а потому здесь не может быть места для танцев и разного рода аттракционов». Внезаконные действия иных ретивых администраторов (они-то себя считают «прогрессистами», а на деле проявляют лютый волюнтаризм — и скорее являют собой вид современного «опричника-прогрессиста») приводят в нередких случаях к искажению на всю жизнь молодой души, соприкоснувшейся с варварством, облаченным в административный «мундир». В. Пушков сообщает, что «в г. Александрове снесли кладбище», а там была могила его бабушки по отцу. «На этом месте устроили цех радиозавода. Выпускают цветные телевизоры. Я его в жизни не куплю, а что-то очень важное в душе потеряно…» Об уроне, приносимом живой человеческой душе, «о логике высокомерного и бездушного рационализма» с великой горечью пишет Н. К Козырев из города Красный Луч: «…Что для нас жизненно важно, существенно и свято?.. Да будь на каком ни есть убогом погосте захоронен хоть один только не прославленный никем и ничем Иван и если горячим административным головам приспичит именно на его прахе выстроить некое многоэтажное здание ради конечно же общего „прогресса и процветания“, то вдовьи слезы Марьи, пролитые на эту могилку, подмочат репутацию любого прогресса, так же успешно, как и та слезинка безвинного ребенка, что приметил среди бодрой суматохи „прогрессистов“ XIX века гений Достоевского. С той поры вроде бы нравственный капитал человечества приумножился, и, думаю, негоже нам ущерблять его…» Читатель затрагивает проблему коренного этического основания культурной жизни вообще. Имеем ли мы право не принимать во внимание такого рода раздумья, отмахиваться от них!.. Только изучение, осмысление и претворение в жизнь правдивого и праведного ведет к здоровым плодам общественного развития.