A. С. В какую-никакую, но — толпу… Как всякий нормальный человек, я не против того, чтобы существовали наши малые деревни, а захиревшие — возрождались. Но возрождались бы не по нашему, городских служащих, писателей, ученых, желанию и решению, а по желанию и решению их самих, этих деревень, по желанию и решению людей, которые живут или будут там жить. Мы все-таки слишком верим в творческую, так сказать, силу начальства. Нам кажется, что при желании и должных знаниях можно найти и выдержать золотую середину. Много мы видели золотых середин? Мы упоминали свежайший пример: борьба с нетрудовыми доходами… Во что она выразилась, не успев родиться? И это, к сожалению, естественно. Вы можете привести пример, когда по команде появилось что-то новое и значительное?

B. Л. Сколько угодно! Я вам назову только те дела, в которых с самого начала, еще на стадии изучения чужого опыта, участвовал сам. Создание бройлерной промышленности. Промышленное производство яиц. Звероводство. Внедрение культуры сорго. Семеноводство кукурузы, без которой сегодня никто не мыслит сельского хозяйства: сначала мы купили пять семеноводческих заводов, потом построили еще двести — и пошло.

A. С. Двести семеноводческих заводов — это хорошо, а кукурузы-то все равно не хватает, покупаем, потому что по телефонограмме: «Приступить к прикатыванию зерновых и однолетних трав…» — урожаи не растут. И не имеет значения, откуда они летят в Старую Рябину — из сельхозуправления, как вчера, или из РАПО, как сегодня, или из райкома, как всегда.

B. Л. К сожалению, вы правы. Это угнетает. А ведь от того, будет ли найден способ защитить хозяйство, трудовой коллектив от этих телефонограмм, от всего и вся, что за ними стоит, зависит судьба, наше будущее. И ведь оно может быть прекрасным, может! Пятьдесят лет назад появились колхозы (совхозы — несколько раньше) — новая форма хозяйства при общественной собственности. Они показали образцы ведения крупномасштабного хозяйства и большие возможности для решения социальных вопросов. И мы с ними тоже в конце концов пришли к агропромышленному объединению.

A. С. Точнее бы сказать: к идее такого объединения. Оно пока существует сугубо формально, само себе не хозяин, ему нет до себя никакого дела, оно, по сути, не подозревает о своем существовании, это вывеска, да и только. А как интересно, сильно, умно начиналось… Возникало снизу, из нужд самих хозяйств, местности… Не создавалось, а именно возникало, пыталось возникнуть… Потом подключился бюрократ — подключился сверху, с инструкций, шаблоном, селектором. Что произошло бы с объединением Гарста, если бы взять да и поставить над ним контору в округе, а над окружной конторой — контору в столице штата, а над штатной конторой — контору в Вашингтоне? И чтоб в этих конторах сидели тысячи служащих на твердых окладах от правительства…

B. Л. Как бы нам это прокричать во весь голос, как бы прокричать?! Что нельзя гробить прекрасные, жизненные идеи… Что нельзя из Москвы навязывать каждому району огромной страны одну и ту же схему управления, вывески, штаты… Приезжаешь в иной район, где десять — двенадцать колхозов и совхозов, начинаешь считать и за голову хватаешься. На каждое хозяйство — не меньше полутора — двух десятков служащих райцентра. Да и в самом хозяйстве не меньше трех десятков.

А. С. С некоторых пор я коплю вырезки из кубанских и украинских газет на тему борьбы с приусадебными теплицами в селах и особенно в райцентрах. В последние годы сначала, кажется, на Кубани, а потом и в других зонах страны совершен крупный шаг в развитии приусадебного земледелия, возникла культура тепличного хозяйства. Наконец-то совершен переход из девятнадцатого века в двадцатый. Этот переход имеет важные социальные последствия. Впервые в нашей истории свежий огурец стал массовым продуктом питания в марте месяце.

И вот как только эта новая отрасль стала на ноги, на нее набросились местные власти. Знаю одну станицу на Кубани, в каждом дворе — теплица. Масса замечательных огурцов: сладкие, изящные, один в один. Люди рады бы продавать их колхозу с тем, чтобы он продавал их в своих ларьках где-нибудь на побережье Черного моря. Но колхоз не покупает. Во-первых, у колхоза (кубанского!) нет денег на это, во-вторых, председатель боится, как бы райком не обвинил его в поощрении «частника», в-третьих, колхозу велено производить огурцы в общественном хозяйстве. Видели бы вы эти огурцы: не огурцы, а дубовые полена — никому, естественно, не нужны, когда на рынке есть лучшие. Люди просят: берите с нас налог, продавайте нам стекло, кирпич, горючее. А им в ответ или молчок, или бульдозер с дурачком-корреспондентом, который с восторгом опишет, как искоренили еще одно «кулацкое» хозяйство. Вместе с теми, кто его посылает, он думает, что из этой теплицы, если ее своевременно не разрушить, вырастет советский фермер, кулак, вырастет и приберет к рукам нашу родную Советскую власть.

В. Л. Не вырастет и не приберет.

A. С. То же соображение — и в тайной, а местами и открытой борьбе против самой идеи семейного подряда.

B. Л. Советский фермер, советский кулак не вырастет и никого к рукам не приберет, даже если этого кто-то очень захотел бы. Даже американский фермер, американский единоличник, как видите, сходит на нет, не выдерживает конкуренции с агропромышленным объединением… Те, кто рушит сейчас теплицы «частников» на Кубани и Украине, — это ведь, помимо всего, еще и очень темные люди. И это те же лица, те же бюрократы, которые мешают нормально развиваться и колхозам. К колхозам они относятся не лучше, чем к «частникам». Мне кажется, подчеркивать это на каждом шагу очень важно с политической точки зрения. В борьбе с ними нам надо «задействовать» всю память, весь опыт великой нации, каковой мы являемся и каковой нас считают в мире. Мы должны найти в себе силы не давать таким людям власти. А кому по ошибке дали — быстрее забрать. От всей этой «шелупони» надо своевременно освобождаться. Что такое «шелупонь?» Это термин моего друга, экономиста и писателя Николая Шмелева. Этим термином он объединяет всех тех мелких ретроградов, которые мешают нам жить и нормально вести хозяйство.

А. С. Психология «шелупони», как я ее понимаю, — это психология завистливого, озлобленного босяка. В совхоз «Ивановский» приехал наш районный прокурор. Собрал руководителей, специалистов, актив, стал объяснять новый закон о нетрудовых доходах. Если, говорит, вам положена служебная машина и вы заехали на ней домой, допустим, пообедать, — можете быть привлечены. Использование государственного транспорта в личных целях. Вот такие кадры проводят в жизнь новые законы, новую линию… Поставь, говорит, машину в гараж, потом иди обедать.

Я попал в Старую Рябину к сенокосу. Сначала накоси в колхоз, потом — себе. Коровы одинаковые, а отношение к коровам со стороны властей разное. Та корова, что у колхозника, — она как бы нечистая, ей все в последнюю очередь. И вот один колхозник (мой сверстник, мы с ним ходили в один класс) вместо сена привез на ферму громадного железного ежа, завернутого в сено. Для веса… Чтобы быстрее выполнить свой долг перед колхозной коровой и приняться косить для своей, хоть она и нечистая. Он, конечно, сделал плохо, он дурной человек, но я думал о другом.

Какая, к шуту, перестройка, если ничего, ровным счетом ничего не меняется в положении этого человека, в его связях с землей, с колхозом, с обществом? Фермер, который везет коровам завернутого в сено ржавого ежа весом в три центнера, — возможен? Агропром вместо министерств, селекторный зал вместо курьеров, РАПО вместо райзо, — да какое это все имеет значение? Как можно играть в эти игрушки? При чем тут Агропром с РАПО и с чем угодно, если председатель колхоза (знаю такого — и не одного!) приходит наутро после «избрания» в диспетчерскую, где его ждут специалисты, и говорит: «Здравствуйте, ослы!» — и продолжает говорить это и кое-что похлеще вот уже три года, потому что он не избран этими людьми, а привезен к ним, и ничего они с ним сделать не могут, пока за него райком.