С ним-то, с Томом, я и заходил в придорожную забегаловку, где изо дня в день ругают вашингтонских чинуш. Ругают за бюрократизм, волокиту, мелочность, за то, что хотят все поставить под контроль, за то, что черт ногу сломает в этих их программах…

A. С. Неужели эти программы такие же запутанные, противоречивые и лукавые, как и системы оплаты в наших колхозах и совхозах?

B. Л. Не проще, никак не проще, бюрократ везде одинаков.

Том втолковывал мне: «Поймите, я должен постоянно рисковать. Только тот, кто рискует, может устоять на ногах». Американские фермеры хорошо помнят одну из многочисленных крылатых фраз Эрла Батца, бывшего министра сельского хозяйства США: «Приспосабливайся или умрешь!» Из тех фермеров, которых знал в своей жизни Том, каждый второй оставил свое дело потому, что не мог успевать за научно-техническим прогрессом. «Было непросто, но понятно всем: нельзя отставать. В общем, жилось неплохо — и деньги были, и душа радовалась». Сейчас все не так. Банкротами становятся уже не только слабейшие, но и сильные, хорошие фермеры. Причем в массовом порядке. Такого в истории США еще не было. Сельское хозяйство было последним, так сказать, оплотом… Продовольственные товары были единственной группой товаров, по которой у США было положительное сальдо. Покупали на 15―17 миллиардов долларов, а продавали на 40―45. А теперь совершенно иное соотношение. Я ехал, чтобы присмотреться, что заставляет фермера хорошо работать. В наших беседах вы так напирали на материальную заинтересованность, что я решил присмотреться. Для себя. И опоздал. Приехал — а фермера-то уже нет, почти нет, исчезает фермер. Пять процентов фермерских хозяйств дают больше половины валовой продукции. Среди них, кстати, и Том.

Где совсем недавно было три-четыре фермы, теперь стоит одна. Разоряются, уходят. Иные стреляются, вешаются, спиваются. Едем — и Том показывает: вон стоит заброшенный дом, там жил такой-то, разорился и застрелился, а вон и дома нет, его разобрали и сожгли, остались только деревья, чтоб была тень и вид веселее, там жил такой-то — разорился и повесился, а вон ничего не осталось, ни дома, ни деревьев, там жил такой-то, любил виски, спился и куда-то сгинул.

Показывая мне окрестности, Том делится своими планами: вот эту землю он не хочет покупать, она плохая, вот эту — купит.

Исчезают не только фермы, но и фермерские городки. В Кун Рэпидсе тоже дела сворачиваются. Если раньше ездили за два километра купить запчасть к комбайну, то теперь — за сорок — пятьдесят, ближе — негде, не у кого. Хиреет в городке бизнес — хиреет и почта, пустеет школа и церковь. Прекрасные дороги, постройки — и запустение. Смотреть на это странно, тяжело даже мне, а каково им? Не случайно некоторые начинают спиваться. Так один их жгучий вопрос — о наших закупочных планах соединяется с другим — о нашем антиалкогольном опыте, о первых результатах этой политики.

А. С. В Рябине говорят: кто пил, тот и пьет. Это так и не так. Кто пил, тот и пьет, но — заметно меньше. Поскольку спиртного нет в свободной продаже, резко упало число случайных выпивок и попоек. Водка или вино в магазине появляется раз в неделю, а то и реже. Мгновенно выстраивается очередь, и через час прилавок уже пуст. Я разговаривал с председательницей рабкоопа в Правдинке. Это рядом с Рябиной. У нее несколько торговых точек. Раньше она брала на водке до семидесяти тысяч рублей в месяц, сейчас — семь. Продавщицы, говорят, ругаются: «Не завози водку». Вы, конечно, знаете, что такое продавщицы, не заинтересованные как следует торговать?

В. Л. Еще бы!

A. С. Это, наверное, единственное, что мы знаем лучше всех в мире. А тут, представьте себе, это свойство додумались использовать во благо. Введены какие-то хитрые коэффициенты, в которых, как и положено, черт ногу сломает, но общий смысл продавщице ясен: чем больше продаст она водки и вина, тем меньше заработает. Что еще? Одеколонов в лавках нет. Выпиваются в день поступления, если еще не на складах. Самогон — гонят. Не скажу, что гонят, как и гнали, но гонят. Прежде гнали, чтобы угощать и покупать друг друга, теперь — в основном для собственных нужд. Ведь «казенка» до рядового потребителя практически не доходит. Став дефицитом, она, как и положено дефициту, достается в первую очередь начальству. Понаблюдал я, как оно теперь пьет… Понаблюдал и в родных местах, и по соседству — в Белгородской и Харьковской областях. Смотришь на иного председателя, который после каждой встречи с секретарем райкома раньше двенадцати часов следующего дня на работе не появляется, и думаешь: как они не боятся? Потом убеждаешься: нечего и некого им бояться. Никому они не нужны, никто их не трогает. В Рябине говорят: если пьянка у нас и сократилась, то это заслуга Москвы. Одной Москвы. Местного вклада в это дело — никакого.

B. Л. Выпившего начальника, наверное, поймать труднее, чем рядового. Уехал в лес, в поле, за пределы района…

А. С. Наоборот! Пьянку начальника «засечь» намного легче, чем рядового. Он же на виду. За ним смотрит сотня глаз. Я приезжаю в одно село, где у меня старые друзья, и через час-два уже могу не только рассказать, но и доказать, когда, где, что и с кем пил председатель в течение последнего месяца. На Украине нет села, где бы кем-то не велась тетрадка таких сведений. Приезжает в Ахтырку (это центр соседнего района) представитель Сумского обкома партии проводить совещание. Вечером у него пьянка с одним председателем. Утром я уже знаю все: для чего и где поили этого человека, сколько в него влили, чем закусывал, кто еще присутствовал, когда закончили, кто в какую сторону поехал. Я знаю, какую махинацию провел колхозный завхоз, чтобы добыть председателю деньги на этот пир, и как спрятаны концы в воду. Я это все узнаю утром, а кое-кто знал еще до того, как они подняли по первому стакану. И я не верю, чтобы этого всего не знал хоть кто-нибудь из тех, кто обязан знать такие вещи и принимать меры. Не верю. Все всё прекрасно знают, но не хотят выносить сор из избы. Я не обнаружил ни малейшего признака, что в Старой Рябине и вблизи нее кто-нибудь, у кого есть какая-то власть, осознал, на какое зло поднялась Москва. Никакого рвения, никакой инициативы. Вялое исполнительство, не больше. Завел человек хорошую теплицу, выращивает в поте лица много хороших цветов или огурцов — тут мы как тут, мигом возбудим дело, пропечатаем в газете. Борцы! А поймать представителя обкома, берущего взятки водкой, секретаря райкома, председателя колхоза, чуть ли не всю ночь орущего пьяные песни «на природе», — нет, тут у нас и штатов мало, и сигналов не поступало.

Короче: нужен, я думаю, сухой закон. Если что и показал наш непродолжительный антиалкогольный опыт, так это малую пользу половинчатых мер. Это же, впрочем, показывает и то, что происходит в последнее время в экономике.

В. Л. Ваши земляки сейчас у всех на устах. Я говорю о Сумском эксперименте — об опыте самофинансирования машиностроителей.

А. С. Пишут об этом и местные газеты. Многие, похоже, верят, что объединение имени Фрунзе на самом деле теперь само зарабатывает себе средства на жизнь, а не получает их от правительства. Должен вам сказать, что грамотные сумские экономисты и инженеры из молодых относятся к этому эксперименту довольно сдержанно. Потому что объединению с самого начала созданы тепличные условия. Ему оставляют за семьдесят процентов его прибыли…

В. Л. Фантастика!

A. С. …тогда как по современным мировым стандартам должно быть обратное соотношение: четверть — предприятию, три четверти — государству. Это первая причина сумской удачи. Вторая — цены. Цены на продукцию, выпускаемую объединением, — «затратносреднепотолочные». То есть сильно завышенные. Таких денег за такие изделия на мировом рынке никто сегодня не даст. Таким образом, это не самофинансирование, а игра в самофинансирование. Безвредная, даже полезная, но — игра… Вы, кстати, не знаете, почему мы не начали покупать зерно у европейцев, а продолжаем — у американцев?