Несколько лет назад я писал, что нашу Рябину заставляют занимать бесценный чернозем кабачками, хотя всем известно, что урожай их некуда девать. Великолепные кабачки шли по копейке за килограмм в соседний колхоз свиньям. Описывая эти дела, я рассуждал о том, сколько пшеницы мог бы получать с этой земли колхоз, если бы его оставили в покое.
Сообщаю вам: история с кабачками повторилась и в нынешнем году. Как ни в чем не бывало! Решения XXVII съезда писаны не для нашего колхоза — говорили мне в Старой Рябине. Не для нашего района — говорили в Великой Писаревке, райцентре. Не для нашей области — в Сумах. Не для нашей республики — в Киеве. Именно после съезда партии там, в Киеве, невозмутимо расписывали, сколько чего должна посеять каждая область. Пары делили, как гвозди. Мало, видите ли, на Украине земли, чтобы позволить колхозам иметь паров столько, сколько нужно. А под кабачки, которые пойдут свиньям по копейке за килограмм, земли не жалко. «Эх вы, хозяева!» — говорит моя мать.
Так что, судя по тому, что делается сейчас в Рябине, нужда в покупном зерне отпадет не скоро. Без вас тут, правда, как-то показывали по телевидению селекторный зал союзного Агропрома…
В. Л. Селекторный зал? Там есть такой?
A. С. Есть, показывали. Глядите, мол, какое конкретное руководство сельским хозяйством осуществляет Агропром, скоро все будет хорошо. Не хотят понимать самых азов. Такое конкретное руководство, для которого требуется селекторная связь, должно осуществляться на уровне колхоза, не выше. Селектор в райцентре — и то это уже признак пустого администрирования. Народ не случайно смеется над этим чудом, называя его радионяней. А тут радионяня не на областном, не на республиканском даже уровне — на союзном! И гордятся, радуют зрителя…
B. Л. Я часто завтракал в одном придорожном кафе близ Кун Рэпидса, штат Айова. Это что-то вроде клуба. По утрам там собираются фермеры, едят свою яичницу, обсуждают новости. Слушая вас, я вспоминал, как ругаются они. Тоже всем недовольны. Кроют правительство, Рейгана, западных европейцев…
A. С. Нас?..
B. Л. Нас — меньше всех. Мы ведь покупатели, а западные европейцы — конкуренты.
A. С. Что, они уже конкурируют с фермерской Америкой? За ними поистине не успеваешь следить.
B. Л. Еще несколько лет назад мало кто был готов в это поверить, но факт есть факт: маленькая старушка Европа на сегодняшний день — крупнейшая житница планеты. Она научилась получать огромные и устойчивые урожаи. Зерновое хозяйство там построено на уровне самой передовой американской технологии и… на гигантских государственных субсидиях. «Общий рынок» перещеголял американцев по части финансовой помощи земледельцу — и его зерно стало дешевле американского. А тут подоспели и Аргентина с Бразилией — у них тоже зерно дешевле. Покупателю же американскому, пищевым компаниям не важно, чьи продукты покупать, отечественные или заморские, лишь бы дешевле. И вот Америка на наших глазах становится крупнейшим покупателем продовольствия. Неожиданно и почти мгновенно. Покупает все больше, продает все меньше. Свое лежит непроданное, а чужое покупается. Потому что чужое — дешевле.
Как это отразилось на фермерах? Со времен великой депрессии тридцатых годов их финансовое положение не было таким тяжелым, как сейчас. Этот кризис надвигался постепенно. Сельскохозяйственный советник американского посольства в СССР мистер Бигли рассказывал однажды, как он оказался в Москве. У него была небольшая ферма в штате Айова, он работал на ней вместе с отцом. Несколько лет назад отец — девяностолетний старик — сказал ему: «Сынок, ты, я вижу, прикипаешь душой к сельскому хозяйству. Слишком любишь землю. Это опасно. Бросай ее к чертовой матери. Дела в сельском хозяйстве плохи, а будут еще хуже». И Бигли-младший, послушав старика, устроился на государственную службу, на казенные хлеба. Недавно он покинул Москву. В связи с его отъездом американский посол давал обед. Среди приглашенных был и я. В своей прощальной речи Бигли сказал: «За последнюю неделю я встречался с двумя людьми, беседы с которыми имели для меня большое значение. Я должен был решить вопрос, как жить дальше: оставаться на государственной службе и принимать назначение в Бангкок или возвращаться на свою ферму, садиться на землю и хозяйствовать. В это время в Москву приехал губернатор Айовы. Я спросил его, как дела в Айове. „Прекрасно“, — ответил он. Потом в Москву вернулся доктор Лищенко. На мой вопрос, как дела в Айове, он ответил: „Плохи, Бигли, очень плохи“. Доктор Лищенко был ближе к истине, чем мой губернатор, и вот я еду в Бангкок…»
В США я был гостем моего старого друга Джона Кристала, банкира-аграрника. Он холостяк, ночевали обычно в его старом отцовском фермерском доме. По дороге заезжали в магазин, покупали снедь (как обычно, больше, чем нужно, потом приходилось выбрасывать…), после ужина выходили на крыльцо и продолжали наши беседы. Однажды сидим — мимо проезжает молодой фермер на «пикапе». Джон рассказывает: это такой-то, живет в десяти километрах отсюда, сын такого-то, а поехал он на танцы. Я говорю: «Для танцев он, кажется, все-таки староват. Мог бы пригласить девушку в ресторан». Не может, отвечает Джон, это дорого, а там он обойдется бутылкой кока-колы. Американский фермер-миллионер (а этот парень — миллионер, они там почти все миллионеры) не может пригласить девушку на ужин, потому что его миллион — в машинах, скоте, земле, удобрениях, постройках, а в кошельке пусто.
Из-за трудностей со сбытом получается так, что фермер работает, но не зарабатывает. Поэтому без финансовой помощи правительства, без субсидий и льгот он не может прожить ни одного дня. Джон Кристал говорит прямо: если бы прекратились субсидии, американское сельское хозяйство просто перестало бы существовать. А программ правительственной помощи так много, они такие запутанные, в них столько всяких рогаток и подвохов, что фермер, который кое-как кончал когда-то школу, в них не разберется. Нужно или обращаться к консультантам, платить им, или вообще свертывать деловые отношения с государством, выходить из игры. По образу своей жизни, по интересам и психологии он давно не мужик, не крестьянин и не сельхозрабочий, а делец, коммерсант, участник игры, где ставкой может быть жизнь.
Джон познакомил меня с своим братом Томом. Том — фермер, у него жена, сын и один наемный рабочий. Иногда — два. У Тома дела пока идут хорошо. У него новейшая сеялка с компьютером, которая стоит почти столько, сколько трактор, а трактор стоит сорок тысяч долларов — цены страшные, но она, эта сеялка, сокращает сроки посева, обеспечивает ему точнейший высев и контролирует глубину заделки семян. Хорошая дорога, высококачественные семена, испытанные технологии — чтобы всегда иметь добрый урожай, Тому не надо быть гениальным человеком, ему надо хорошо знать технику и не лениться.
Погода его интересует меньше, чем конъюнктура. Его не волнует технология: сколько сделать дополнительных культиваций или подкормок, как добиться высокого урожая. Это все само собой, тут он, как говорится, с закрытыми глазами управляется. Больше всего его интересует сбыт. Как продать урожай? Кому? Когда? Мучительные вопросы. В нынешнем году у них лежало 140 миллионов тонн прошлогоднего непроданного зерна. Это большая беда. Когда я говорил им про наши беды, они пожимали плечами. Каждое утро Том должен побывать в нескольких местах в радиусе 50―60 километров: собрать новости. Новости о положении на внутреннем и мировом рынке, о Чернобыле — обо всем, что происходит везде и всюду. Основное время уходит на это. Два-три раза в день он вынужден припадать к персональному компьютеру: на входе слишком много данных, нуждающихся в переваривании. Готов поверить любым слухам: настолько напуган, запутан, обескуражен.
