— А правда, что если подышать жабой — пройдёт ангина?

Мы доедали вайнэпфели, полено потрескивало в очаге, сквозь трещину вился дымок. Бабушка задумчиво оглядела кусочек яблока перед тем, как съесть его.

— Болит горло? — деланно спокойно спросила она.

— У меня был вопрос, — рассердился я. — Не выкручивайтесь.

— Но у меня не всегда есть ответ, — весело сказала бабушка. — Ты унёс мои бланки…

— У вас есть Книга жалоб, — сердито сказал я.

— Дуться — привычка плохая, очень, — ответила бабушка и с аппетитом приступила к очередному яблоку.

— Чего вдруг?

— Настанет разлитие желчи и очи жёлтые абсолютно, — сахарным голосом произнесла бабушка и отпила крошечный глоток кофе.

— Красиво, — заметил я и перевернул на блюдце свою чашку. Бабушка глянула на меня искоса.

— Что красивого в жёлтых очах? — искренне удивилась она. — Может хочешь, жебы спросили кто ты — сова или тигрус?

— Сказано красиво, в рифму, — ответил я и покачался на стуле. — Разлитие желчи… и жёлтые очи, очи, как ночи…

— То у твоей мамы, — мечтательно сказала бабушка. — Очи, как ночи. Мне всегда такие нравились.

— Так всё-таки насчёт жабы? — уточнил я. — Вы все называете меня тритоном, имеется в виду земноводное?

— Когда у тебя просто болит горло, проведи по нему пальцем, — сказала бабушка и отвела взгляд.

— Каким? — осведомился я, бабушка криво усмехнулась.

— Всказуёнцым! — ответила она.

— Указательный — ядовитый, — опроверг домыслы я.

— Малым, — продолжила бабушка.

— Не пойдёт — никуда не собираюсь ехать, — парировал я.

— Добже, — заявила бабушка, отхлебнув кофе. — Сдаюсь. Проведи след пальцем сердечным[147].

— Ага, — сказал я и поглядел в свою кофейную гущу. — Вот почему тритон? Жаба или кто?

— Они родственники, — бесцветно произнесла бабушка. — Но не одно и то же…

— Бабушка! Это пустословие, — сказал я и потрогал тёплую точку над губой. — Вот кофейная гуща говорит, что вы скрытная! И себе же во вред.

— Не одна она, — вздохнула бабушка. — Что она показывает ешче?

— Кинопанораму, — зловеще сказал я.

— Но как она туда влезла? Вся, — заметила бабушка, болтая своей чашкой. — И тот ведущий тлустый…

— Длинный глаз, чётко различимый. И язык — говорить придётся. Даже и через силу.

— Но длинный глаз… язык, такое. Не то, жебы хотела. Мне до души закрытый рот, — устало проговорила бабушка. Она вздохнула, достала спички, потарахтела ими.

— Всё то уже через силу… Для начала беседы предлагаю шп… уборку.

— Можно мы сразу перейдём к середине? — фыркнул я. — Слишком много вопросов накопилось.

— Но непонятно, с чего ты взял, что убирать будем мы? — спросила меня бабушка и выложила на стол спички и пачку «БТ». Глянула на неё и поморщилась.

— Что-то там с дверью? — невинно осведомилась она.

— Оглядываться нельзя, — равнодушно сказал я и положил ноги на рядом стоящий стул, для верности укрыв их пледом. Не замедлила явиться Вакса, с урчанием умостилась у меня на коленках, я почесал её за ушком — кошка хрюкнула, закатила глаза и в восторге вонзила в меня когти.

Бабушка что-то пробормотала в кулак, донесла его до пачки «БТ» и над нею раскрыла руку. Запахло марганцовкой.

— Это магия кухонна, — перехватив мой взгляд сказала бабушка, будто извиняясь. — Она разрешена.

На столе лежала квадратная и яркая словно колибри, пачка сигарет. Вся радужная, с золотым тиснением и блестящая.

— So… Sobranie Balkan… — прочитал я вслух и подумал, что неправильно понял. — Разве есть такие сигареты? — спросил я.

Кошка приоткрыла глаз и лениво муркнула.

— Были в инней жизни, — легкомысленно сообщила бабушка и разорвала целлофан на пачке.

— Дай мне ту филижанку, — сказала она, комкая в пепельнице фольгу из пачки. Я протянул ей свою чашку. Бабушка сощурилась, отложила сигареты и от волнения высунула кончик языка.

— Тутай мо́я тень и видно плохо от того, — сообщила она мне и наши взгляды встретились. — А что ты загадал узнать? — хрупким голосом спросила она.

— Ну как всегда, — безыскусно заявил я, — о течении жизни, что было в начале, и чем…

— Там мо́я тень, — задумчиво пробормотала бабушка, — знак… Лесик, не замечать знаков — губительно…

Я промолчал.

— Я знала о твоём рождении, — сказала бабушка, покрутив чашечку в руках. — Такое, — и она поставила чашку на стол.

— Знала давно, ранейше, — и она щелчком выбила из пачки, похожую на цветной карандаш папиросу, но курить не стала, вздохнула и втиснула сигарету обратно. — С помощью магии то стало известно…

— При чём тут, бабушка, магия? Вы же акушерка… — буркнул я. — Для вас это букварь.

— Давай договоримся — молчишь ты, говорю я, — хмуро сказала бабушка и вытащила спички.

— Не хватает манной каши, — обмолвился я.

Бабушка зажгла спичку и глянула на меня — всё так же хмуро.

— Вы в меня её так впихивали — обманом, — пояснил я. — Помните? Говорили: молчи, я скажу тебе что-то, а рот открой, широкий.

Спичка обожгла бабушке пальцы и она отбросила её.

— Так мы пригласим ещё её, кашу? — осведомилась бабушка. — Я за! Твой рот будет занят, широкий.

Я покрутил головой. Бабушка встала и плотно закрыла окно, тронула храбрый розмарин и поникшую мяту.

— Знала о твоём рождении, до того… — сказала бабушка в закрытое окно. ВЭФ ответил ей помехами и Чайковским.

— Твой недостаток, — продолжила она, стоя спиной ко мне, — нежелание слушать. Она развернулась ко мне лицом и во взгляде её было смятение. — Всё уже сказано… Сусанной, но не услышано. Когда бы слушал — понял всё.

— Сусанна сказала, что тритан не ящерица, — неохотно сказал я. — Что это означает — третий. И вот… эта печаль? Это что-то театральное или так — женские чары?

Бабушка сунула руки в карманы на юбке и прошлась по кухне — носком туфли она поворошила тростник.

— Может, тебе ту тему обсудить с мамой? — выдвинула она последний бастион.

— Мама меня не посылала печати ставить неизвестно где, — справедливо заметил я.

— Такое, — подытожила бабушка. — Но сначала уборка. Сиди и молчи. То возможно?

Я сложил руки на коленях — это был высший знак покорности.

Бабушка носком туфли начертила на полу большой круг, затем, посмотрев на меня грозно, как всегда, рассердилась перед работой, и для острастки, кашлянув, взяла палку, которой мы мешали бельё в выварке. Палкой, бабушка начертила около большого круга четыре поменьше. Расставила в них знаки.

«Не хватает только медвежонка, — тревожно подумал я. — Олимпиада, блин!»

Бабушка глянула вновь на меня, убрала прядь волос со лба.

— Нет и крест, — буркнула она сама себе. — Тылко не воздух!

И она стёрла пятый круг. Я не выдержал.

— Четыре плохое число, — сказал я. — Закрытое…

— А стороны света? И стихии, — невозмутимо произнесла бабушка и стёрла ещё один круг.

По кухне разнёсся слабый запах марганцовки. Гораздо тише, нежели раньше, прогудел колокол, где-то там — под сердцем.

Бабушка, сосредоточенно позвенев связкой ключей, отперла «пенал». Я поспешно отвернулся — алые отпечатки моих пальцев мелькнули на поцарапанной тёмной двери.

Бабушка извлекла из шкафа нечто, завёрнутое в чёрную ткань. И банку. Банку из кухни Гидеона.

— Ты, Лесик, закрой очи, — попросила бабушка. — Слабый, чтобы видеть дея́ние. Ну будь послушный, про́шу.

Я послушно закрыл глаза — не до конца.

Бабушка уселась за стол, потрогала гемму и поддернула рукава. Гулко треснуло полено в камине, пахнуло жаром, из створа вылетели угольки и с шипением приземлились на тростник. Бабушка шепнула в кулак несколько слов — дым и танец, жар и жизнь, все семь нот и след от звезды, катящейся с небес в августе — вот что содержали в себе они.