Секретерка опустела. Я подталкиваю её створки, и она закрывается почти самостоятельно, внутри секретерки что-то тихо щёлкает: «Отсчитала еще одну Вигилию», — думаю я.

Оставшиеся два ящика игрушек — занятие серьёзное и долгое. Первым делом я нахожу и вытаскиваю узенький конвертик из оберточной бумаги. В нем письмо самому себе с пожеланиями «на через год».

С тех пор, как научился писать, каждый январь, в день когда мы разбираем ёлку, я, уже прошлогодний, передаю весточку себе нынешнему — иногда с предостережениями, чаще с вопросами. Спрашиваю, как оно там, что сбылось, что нет. Надеюсь на хорошее.

Не всегда и помню, в каком из ящиков ждет меня «тогдашнее» письмо. Такие вещи нужно находить внезапно.

Я — прошлогодний, читавший запоем книги детские и взрослые, ходивший в кинотеатр «Лира» на мультики по воскресеньям и на взрослого «Кинг-Конга» неоднократно в будни. Ездивший осенью в бассейн, катавшийся на санках зимой, а на велосипеде — летом.

Я прошлогодний пишу себе нынешнему, прихлопывающему вкладыши на школьном подоконнике, с волнением приобретающему в «Канцтоварах» на Листа набор пластиковых польских зверей, большие медные скрепки и индийские карандаши, черные с золотом, пахнущие сандалом. И необычайно удачно закончившему вторую четверть.

Письма от меня…

«На мори опасна там литает АСА», — это написано в пять лет… в шесть все гораздо конкретнее: «Желаю Тебе цветного Телевизор».

«Они не любят красную шерсть» — написал я в семь. Фломастером, красного цвета…

Из пакетика выпархивает маленький кусочек бумаги. Я совершенно точно помню, что писал длинное, развернутое письмо, с указанием всего, что произойдет в Новом Году с Некоторыми Нехорошими Людьми — ну, и куда оно делось? На маленьком и очень плотном кусочке бумаги, гораздо более, чем у меня, старательным почерком выведено: «Настало время Вашего долгожданного желания, а когда получите — не гордитесь, гордые быстро теряют счастье. Вы будете иметь дело. Не спешите и действуйте обдуманно и осторожно».

Я неосторожно чихаю, в ответ шелестит гофрированная бумага, в которую завернуты игрушки.

Пылинки по-прежнему кружатся в столбе солнечного света, за окном порхают их холодные сестры. В кухне играет радио — видно, ему опять помогла бабушка — уже минут сорок наш ВЭФ передает Мирей Матье, думаю, следующей будет полновесная передача Анны Герман. «И ведь никакой личной выгоды», — мрачно думаю я.

Ящики хранят неприступный вид. Я обхожу их по кругу, снимаю еще один слой бумаги, примеряюсь. Игрушки утопают в вате, словно в снегу. Меня посещает неплохая мысль.

Я проверяю амуницию — красная нитка на месте, гвозди довольно звякают в кармане. Бумажные цепочки слегка колышутся над дверью, я осторожно снимаю кусочек жёлто-красного «ланьцуха» — так, для порядку.

На кухне царит гармония — бабушка подпевает Мирей Матье, второй голос ведёт Вакса — все они поют «Голубку»: Мирей грассирует по французски, бабушка вторит ей глуховатым меццо по-польски, про Ваксу можно сказать одно — она старается.

Я захожу «на цырлах» в нашу комнату и, почти не дыша, подхожу к шкафу. Он основательно молчит и, похоже, дремлет, во всяком случае в нем ничего не стучит и не падает. Подергав за дверцы, я осторожно приоткрываю древнюю «шафу» — прозаические свитера, куртки и коробки, слабый запах тёткиных духов и средства от моли. Разочарованный, я захлопываю створки. Шкаф тут же испускает звук, похожий на сдавленный смешок.

«Ага, — думаю я. — Значит, вот так, насмехаться? Ах ты сундучара!» На выдохе я касаюсь Звезды. Тёмное дерево отзывается прохладой.

— Во имя пастухов и пещеры, — говорю я шёпотом и голос мой меняется. — Во имя крови той, что встречает и верит. Прошу тебя, откройся.

Звезда согревается и начинает подрагивать под пальцами. Резные панели немного колышутся, словно занавес перед спектаклем, похоже, шкаф разминается, напоминая хищника перед прыжком.

— Тёмные дни теперь ушли… — говорю я, и рукам моим становится холодно.

Шкаф открывается сам собою, издав звук, похожий на зевок.

В нем нет ни одной вещи. «Ой-е-ей, — в испуге думаю я. — Бабушка будет ругаться». Пустым шкаф не выглядит — больше всего он похож на термитник. Или на головку сыра, изъеденную мышами. Глаза цепляются за торчащие то тут, то там крохотные предметы — кукольная голова без парика, фарфоровая чернильница, рамка для миниатюрного портрета с узором из риса и речного жемчуга, погремушка для младенца: петушиный череп с горошинками и коралловой веточкой — клюв бронзовый и зелёный; сломанный ларчик с опаловым сердечком внутри, левая перчатка с порушенным от времени кружевом. Нож для разрезания книжных листов с нагой акробаткой из слоновой кости, искусно вырезанной на рукояти. Пачка писем, перетянутая бечевой. Веер. Пожелтевшие от времени листики документов со странными гербами.

На месте полки, где тётя Женя хранит платки, шарфики и косынки, в кресле «фотей» размером с заварочный чайник с удобством размещается небольшая мышеподобная фигурка, на ней огромный чепец с чёрными ленточками, платье времён бедняжки Жанны Этиоль и красные каблукатые стукалки. Перед нею низенький столик, заставленный крошечными прелюбопытнейшими предметами — в настоящее время Eine Dame раскладывает на нем пасьянс.

— Кхм! — произношу я несколько пискляво.

— Да-да? — отзывается моя визави, отрываясь от карт и уперев в одну из них крошечный скрюченный палец. — Ты, наконец, достучался?

— Э-э-э… в каком-то смысле, да, — нахожусь я.

— Вот и прекрасно, — отвечает она. — Тут только о тебе и говорят.

— Бремя популярности, — смущенно заявляю я. Дверь шкафа поскрипывает, где-то в глубинах термитника (сыра?), раздается смех и звенят колокольцы.

«Это мы — мышицы», ловлю я за хвост паникующую мысль.

— Я бы хотела тебе кое-что передать, — продолжает она и протягивает мне небольшой кусочек картона.

— От кого это? — задаю я нескромный вопрос.

— Считай это подарком, — говорит моя собеседница и дергает за толстую сонетку. Нас разделяет глухая бордовая штора с тусклой надписью: Dorotee. Weissagen und Gaben[109].

Я смотрю на мятый кусочек бумаги и замечаю, что он растёт — его края щекочут мне руку.

«Ну конечно! — торжествующе думаю я, рассматривая „подарок“. — Куда же без этого».

На ладони у меня карта «Паж Кубков», томный юноша в ренессансном одеянии, его обтягивающие штаны я втайне считаю колготами.

Тут колокольный звон усиливается, и откуда-то снизу вылетает маленькая фигурка в красном плаще и с трещоткой в лапе.

— Радуйся! — тоненько кричит фигурка. — Тёмные дни уходят!

— Непослушный! — охотно радуюсь я.

Мышонок несется вместе со своей трещоткой вверх, по переходам и кавернам внутришкафного пространства, достигнув соседней с Doroteeй ниши, он с размаху прыгает мне на плечо. Трещотка хрустит прямо мне в ухо.

— О, — говорит мышонок глядя мне в ладонь. — Право на легкомыслие!

— Не думаю, — отвечаю я. — Пристрастие, лень, неверность, обольщение, плутовство, дешёвый эпатаж…. Это мне подарили.

— О, — опять выпискивает мышонок. — Не стоит к этому относиться как к перевёрнутой карте.

Я поворачиваю голову к нему и вижу прямо перед собой розовый нос и отчаянно шевелящиеся вибрисы…

— Ты один тут такой умный? — насмешливее чем хотелось спрашиваю я.

— Я Непослушный, — грустно отвечает мышонок. — Но право на легкомыслие — это здорово.

И он гремит трещоткой.

— А я к тебе с просьбой, — говорю я мышонку. От неожиданности он роняет свою погремушку и вытягивается в струнку, обвив себя хвостом.

— Для нас это честь, — взволнованно произносит он.

— Мне нужна твоя помощь в украшении… — бросаю я пробный камень — мышонок благоговейно замирает, — ёлки! — выдыхаю я, и почти зажмуриваюсь — так хочется, чтобы он согласился.

— Ты уже знаешь, что я не откажусь, — произносит мышонок после некоего молчания.