— Мне было знание, — сказал я.

Мы склеиваем бумажные «ланьцухи» — цепи. Какие бы они не были — хоть из опилок, в их силах исковеркать магию, любую.

Мы оба боимся вторжения.

Вакса боится, что в один непрекрасный день вся еда исчезнет, и поэтому она с чавканьем уплетает кусочек курицы.

Мы клеим метровые цепочки с двух сторон. Бабушка выдавливает из себя слово за словом. Телевизор показывает нам «Карнавальную ночь». Происходящее в нем несколько не вяжется с бабушкиным рассказом. Леночка хмурит беспечальный лобик. Бабушка будто клещами тянет из себя фразу за фразой.

— Не хотела б называть имена. Ты же понимаешь, следы сплутованые… Но те всегда беспощадны, Лесик. Завше. И они хитрые, власьне. Не буду удивлена, — говорит бабушка, ловко склеивая цепочки. — Если все то подстроено. Те охотятся на таких как ты. Я говорила уже…

— Когда вы говорите «те», бабушка, это они или не они? — спрашиваю я, прерывая её монолог. Воцаряется недобрая тишина, в недрах буфета что-то тренькает. Бабушка поднимает очки на лоб, кладет цепи на стол и поддёргивает рукава.

С укоризной на меня смотрит даже Огурцов из телевизора. Вакса подавилась и принялась натужно кашлять.

— Раны Господни, — выдыхает бабушка, зловеще раздувая ноздри, бумажки разлетаются над столом словно мотыльки. — Оферма!!! Файталапа холерна!!!

«Какие интересные слова!» — думаю я, опасливо отъезжая на стуле подальше.

Вакса проглотила свою курицу и смотрит на меня, не моргая.

— Я втомилась пояснять азы. Незгула[92]! «Те», — говорит бабушка. — То мордерцы и вумурты. Демоны. Наши страхи. Всяки хмуры и химера. Такое.

— А они? — спрашиваю я, заранее зная ответ. Бабушка смотрит на меня укоризненно, она тянет цепочку из бумаги на себя — в телевизоре, ещё молодая и обаятельная Гурченко поёт про пять минут. Цепь мелькает разноцветной змейкой и шуршит, является Вакса — протягивает лапу к пестрой цепочке, однако отдергивает и трясет ею, словно вступила в воду.

— Ты какое отношение имеешь к магии, Вакса? — удивленно спрашиваю я.

— Прямое, — говорит бабушка и собирает со стола все цепочки. — Они… их, Лесик, мы с тобою видим каждый день. Почасту. То души, чаще невпокоённые. Я тебе говорила миллион раз. Такой наш Дар. Двойной зор. Я говорила… А ты веселился. Бери табореты и пойдём, буду давать команды.

— Когда уже будет наоборот? — спрашиваю я, припрыгивая за широко шагающей бабушкой. Подобно шлейфу за ней летят бумажные цепи, замыкает шествие Вакса, она волнуется, и усы её подрагивают.

— Наодврут? — спрашивает, украшенная цепями, словно новогодняя ёлка, бабушка в самой дальней комнате. Я ставлю на стол одну табуретку, залезаю на неё и отвечаю, цепляя бумажную цепочку на карниз.

— Да!! Когда я буду командовать!!

— Левее, выше… еще выше, — говорит бабушка, потом отходит на два шага и замечает. — Криво, но не погано. Лезь на комод, я пострахую. Командовать, Лесичку, ты будешь лет через пятнадцать.

— Кем? — волнуясь, спрашиваю я, цепляя цепь над тёткиной тахтой.

— Бог даст, вухами, — невозмутимо отвечает бабушка. — Жебы они найперве слушали, а затем давали работу языку.

Бабушка торжественно переходит в соседнюю комнату, цепи шуршат по полу. Я иду следом.

Мы оковываем бумажными узами полки с керамикой, стол, карниз в комнате. Цепи красиво колышутся в темноте, из шкафа доносится нечто похожее на приглушенную музыку и слышен едва различимый топоток. Вакса на ходу поворачивает морду и коротко рычит, хвост ее распушивается и изгибается дугой. Бабушка замедляет шаг и подходит к шкафу вплотную.

— Спокуй! — грозно говорит она в его двери и… поворачивает звезду, восьмиконечную звезду, которой каждый уважающий себя мебельщик всегда стремился украсить свое изделие — шкаф, буфет, тумбы стола, корпус напольных часов.

«Все вернутся, — говорили звёзды, смутно помня о Вертебе. — Все, кого носит по тёмным волнам житейских морей, все кто заблудился в туманах ложных троп; все, кто покинул спасительную сень крова — все они придут на свет наших лучей».

Однако возвращались немногие…

— Спокуй! — повторила бабушка, помолчала, затем поддёрнула рукава и раздув ноздри заметила. — Непрерывна ароганция[93]! Кара неминуча! — с этими словами она ухватила безмятежную Ваксу поперек брюха и, открыв створку шкафа, закинула ошалевшую кошку в переплетение курток.

Створка захлопнулась. Из шкафа долетел тоненький многоголосый визг.

— Такое! — сказала бабушка. — Будут скромнейше. А то, просто-таки, Версаль в шубе. Развели меноветы.

Я предпочел ни о чем не спрашивать. Все-таки Ваксу бабушка знала давно, и вот так — в шкаф, а я появился позже…

Мы переходим в переднюю, я грохочу табуретками в закутке, ставлю их одну на другую и украшаю желтой шуршащей цепочкой дверь в кладовку. На двери вырезаны черточки и литеры — Z.1941.135, чуть ниже — G.1941.134. и еще ниже — V.1941.130.

В каждом доме есть кладовка. И у каждой кладовки свои взаимоотношения со временем. Возможно, что грозному Тору следовало бы выставить на поединок с Элли кладовку.

Вот кто бы тогда упал на колени?

В кладовках обитают самые цепкие вещи — из тех, что вовремя убегают, повизгивая, в самые дальние углы квартиры, изо всех сил цепляются там за полки, плинтусы, антресоли — и все это для того, чтобы только не попасть на помойку.

Они обладают древним знанием обрастания — каждая из этих вещей: старая кофта, стоптанные сандалии, незастегивающиеся портфели и сумки, набойки, клеёнка, слежавшаяся еще до нашей эры, леска, спутавшаяся при рождении, припой, окаменевший фиксаж, банки — особенно банки. Оказавшись в укромном пыльном углу, одна притягивает как минимум три себе подобных, те — следующие три, и так до бесконечности.

Никогда не знаешь, что первым выпадет из нашей кладовки, если неосторожно прикоснуться к ее двери, и дай Бог, чтобы это был всего лишь «шарый боняк»[94] или швабра.

В общем, стоило мне взгромоздиться на табуретную пирамиду, а бабушке пуститься в увлекательное повествование о том, что именно те делают со своими жертвами в период от святой Люции до Трёх царей, и почему не надо в это время поворачивать за любую церковь против солнца и особенно не следует появляться на улице после заката, как в кладовке что-то загрохотало. Я успел повернуться к опасности лицом — и напрасно. Дверь кладовки отворилась и со всей дури мне по лбу угодил карниз для штор, стоявший в ее глубинах уже лет тридцать безо всякого движения. Я, пораженный такой подлостью до лязгнувших зубов, покачнулся, замахал руками и ткнулся носом в угодливо вылетевший из распахнутого чулана таз для варенья — раздался гул и звон.

Из носа у меня хлынула кровь. И мне стало понятно, чего так боялась бабушка. Дальнейшее я помню нетвердо.

Как сказала старая дама из устланной камышом комнаты, кровь притягивает. Необязательно бинт или вату. Кровь, отданная добровольно, имеет силу, противостоять которой трудно, если вообще возможно.

Кровь хлынула добровольно и обильно. Я увидел тёмные следы от капель на рубашке, домашних брюках. На лбу у меня выросла ощутимая шишка. Я потрогал ее, стало больнее — я рассердился.

Бабушка вскинула руки — словно попыталась о чем-то попросить… Защищалась — понял я позже.