— Знание, дзецко, — вздохнула бабушка, вращая ложкой. — Знание, одно оно такое горзкое. И теперь ты надмеру моцный… сильный. Через меру.
Ложка продолжала стучать об миску, скрипела мясорубка и токовал из буфета Азнавур. Я, как мне казалось, боялся и вздохнуть.
— То не на долгий час, может… — сказала бабушка. — Надеюсь лишь, что то не запланована акция.
— Я смогу летать, — восторженно пропищал я. — Или сделаться невидимым.
— Ежели до вечера ты не вынесешь мусор, — сказала бабушка, — то летать будешь абсолютно — по кухне! — Для убедительности она стукнула по миске ложкой, звук напомнил удар гонга.
— Тише!!! — донеслось из сумки. — Я пытаюсь сосредоточиться.
— На Бога, — отозвалась бабушка. — Ты ба[70] — тут зденервована комашка[71].
— Так, какие, все-таки, у меня будут силы? — важно спросил я, начав перекручивать творог второй раз — для «пышности». Мясорубка издала длинный скрип.
— Все силы от овса, — ответила бабушка. Мучная пыль вокруг миски улеглась тонким слоем, в одном месте на его поверхности стали видны несколько капелек, оставшихся от селедок, они странно подёргивались, словно пульсируя.
— Я что — лошадь? — осведомился я у бабушки.
— Но, все зависит от ощущений, — ответила она, вытирая ложки.
Пока я обдумывал «окончательный ответ», бабушка нагнулась и полезла в буфет за миксером; погрохотав там мисками, она извлекла картонную коробку с синими надписями «Страуме» по бокам и стала распаковывать «прибор».
— Отец моего знакомого графа, например, — сказала она очень уютным тоном, — всю жизнь считал себя курятником и овшим ниц — был сченстливый монж и ойчец, правда в дождь переживал, жебы в него не забралась лиса, но то такое, — завершила бабушка и улыбнулась, заслышав Далиду.
— Я не псих, — ответил я и неожиданно получил черпаком по лбу.
— Сколько раз я говорила тебе не произносить таких слов? — хладнокровно спросила бабушка.
— Много, — ответил я и потёр лоб. Меня интересовал вопрос — как это она изловчилась дотянуться?
— Давай творог, — сказала бабушка и забрала у меня миску.
Дальнейший час прошел в беспрерывной работе. Миксер выл дурным голосом.
Бабушка, закусив нервно губу, перегружала тесто в высоченную кастрюлю, взбивала в ней вздыхающий и хлюпающий сырник[72] сыпала в него цедру, изюм; дегустировала ароматное тесто, отгоняя неустрашимых охотников на него — меня и Ваксу. После этого я мыл миксер, вытирал его и собирал заново — мы взбивали белки и осторожно добавляли их в готовое тесто.
Бабушка смазала формы на столе жиром, посыпала сухарями и, поддёрнув рукава, умостила в формы тесто.
— Не дыши, — сказала она мне и сунула формы в раскалённую духовку. Стукнула крышка, плита закрылась. Бабушка перекрестила плиту, встала, щелкнув коленным суставом, и оглянулась.
Кухня напоминала уютный погром в Шепетовке — я вынул миксер из белков до его полной остановки.
— Можно дышать? — пискнул я. Бабушка молча ухватила меня за кончик носа и подёргала.
— Ты знаешь, — сказала она, — я сама вымою прыбор и посуду. Унесись.
Я получил мисочку из-под теста; тщательно водя по ней пальцами, наелся сам и угостил Ваксу, сделав из нее «барса» — на чёрной шерсти понаставил белых отпечатков рук. Возмущённая кошка цапнула меня за пальцы и удалилась на окно — умываться.
— Лесик, — сказала бабушка, проводив Ваксу нехорошим взглядом. — Выйди до покоя, и за полчасика прийди — отдохни там, почитай. Такое.
Озадаченный такой таинственностью и радостью нежданной, я выхожу из кухни. В комнате чуть дальше по коридору тихо, на столе все также лежит моя цепочка, в крутящемся кресле — томик Сенкевича, «Крестоносцы» в темной обложке, с абрисом замка. Я зажигаю настольную лампу, сажусь в кресло и беру книжку:
«…Да и не диво! Взять хоть бы и нас, живем мы как будто в христианской стороне, а порой и у нас на болоте кто-то смеется, да и дома, хоть и бранятся ксендзы, а все лучше оставлять этой нечисти на ночь миску с едой, иначе так станет в стену скрестись, что глаз не сомкнешь…»
Не читается. Слышно, как хлопают крылья — во двор слетаются голуби — кто-то высыпал крошки. Далеко, возле поворота у Главпочты, прозвенел трамвай.
Из кухни доносится подозрительный шум. Я настораживаюсь. Кладу книгу на кушетку, рассеянно беру со стола цепочку и принимаюсь, вслушиваясь, бесцельно крутиться в кресле, сначала слева направо, а затем, нарушая все запреты — справа налево. Становится холодно, за шиворот мне, неизвестно откуда, падают капли ледяной воды, лампочка в светильнике сначала мигает, а потом с жутким звуком лопается, кресло продолжает вертеться противусолонь и против моей воли. Кто-то смеется совсем рядом, два голоса возмущенно спорят, серые тени проступают вокруг меня словно негатив на пленке, я надеваю цепочку на шею. «Холодное железо!!», — произношу я в пространство, кресло резко останавливается, и я вылетаю на пол. Шелестя страницами, мне вслед летит Сенкевич, книга раскорякой падает на пол. Я встаю, поднимаю кресло, беру с пола книгу и невольно смотрю в текст:
«…И вдруг холод ужаса пробежал у него по телу.
А что, если это вылезла из болота какая-нибудь нечисть и подбирается сзади к нему? А что, если его схватят вдруг осклизлые руки утопленника или заглянут в лицо зеленые глаза упыря; что, если за спиной у него раздастся чей-то страшный хохот или из-за сосны покажется синяя голова на паучьих ножках?…»
«Тьфу, — в сердцах думаю я. — Гадость, какая гадость». Я захлопываю книгу, ставлю ее на полку и, пробираясь по осколкам лампочки, иду на кухню — за веником.
Дверь в кухню закрыта, из-за нее доносится неясный шум. «Странно, — думаю я. — И вроде не телевизор. Неужели одна бабушка может так грохотать…»
Я толкнул дверь; обычно закрытая крепко, впритирку, она была притворена, и от толчка отлетела внутрь, как в ковбойских фильмах, встретив на пути тот самый пуфик.
Стекла в двери сердито дрогнули, я замер на пороге кухни и собственными глазами увидел источник шума.
Бабушка, одетая все в ту же зелёную блузу, длинную синюю юбку и серый фартук, сидела за столом. Перед ней, на серой скатерти, лежал здоровенный фолиант в темной, чешуйчатой на вид, обложке. Бабушка, сдвинув очки на самый кончик носа, задумчиво листала страницу за страницей, листы переворачивались словно нехотя — с сухим пергаментным звуком, дымилась на краю пепельницы самокрутка из черной бумаги.
Чуть дальше на столе стояла Гидеонова банка, на крышку её бабушка видимо навела «укрепление» — крышка сияла и переливалась майской радугой. В банке сердито металось и верещало маленькое черное существо, я мог бы поклясться, что оно одето в лапсердак. Но удивительным было вовсе не это, в конце концов я наблюдал подобную «визуалност», как говорила бабушка, как минимум каждую пятницу.
Вакса, черная кошка со скверным характером — вот кто шумел в кухне и по настоящему удивил меня! Вакс было не менее полутора десятков, и они летали.
«Холодное железо», — подумал я на всякий случай и моргнул. Не помогло. Ваксы левитировали, весело размахивая ярко-красными тряпками и вытирали разбрызганные по всей кухне белки. Сама кошка сидела на столе, вернее, сидела, как сидят кошки — неподвижно, в нескольких сантиметрах над столом и медленно оборачивалась вокруг своей оси, напоминая флюгер.
Попутно реющие кошки вытирали пыль по верхам мебели, грохотали стоящими там жестянками, мисками и крынками, некоторые работали над шторами, одна парила у гобелена с мельницей — хищно нацеливаясь на остатки недожеванной молью девы в белом, двое кружилось около плафона, стирая с него то, что бабушка называла «леп», и выбирая оттуда засохших с лета жуков, плафон весело раскачивался. Поглядев по сторонам, я удивился еще больше — пенал, сокровенный пенал, куда хода не было никому, стоял нараспашку! Из внутренностей его сияла выпуклая, округлая, приблизительно с телевизор, серебристая пластина с вмятинами. «Зеркало!!! — со страхом и радостью подумал я. — Вот оно. Я обязательно должен посмотреть туда!» В мятой, матовой поверхности мелькнул серый силуэт, мелькнул и пропал.
