Селедки замерли в воздухе. И, так сказать, воспарили — словно в невесомости. На нас уставились рыбьи глаза. Одна из сельдей подмигнула мне. А потом селёдки расправили плавники, сделали несколько пируэтов в воздухе и запели приятными тенорами:

«У одной казармы, около ворот…»

— Фальшуете, — сурово заметила бабушка. — Вам бы лучше помолчать.

— Здесь командуешь не ты, — дерзко пропищали сельди. — Сейчас мы слушаем его.

Явилась Вакса, прыгнула на стол и издала рычание. Сельди поднялись выше и стали извиваться в такт песне.

— Э-э-э, — многозначительно сказал я, — вы бы не могли перестать?

— Слушаем, мой господин! — хором сказали селедки и допев «…мит дир Лили Марлен», замолчали. Глаза одной из них блеснули красным.

Бабушка смотрела на меня и брови её сошлись на переносице под грозным углом.

Селёдки прокашлялись хором и явно собрались исполнить что-нибудь такое же свеженькое.

Из бабушкиной сумки донесся скрежет, а затем крик насекомого из банки: «Это невыносимо! Они же могут петь вечность, это невыносимо. Заставьте их вспомнить, кто они на самом деле!»

Селёдки зашипели и выстроились в боевом порядке. Мне все меньше нравились их морды. Бабушка пошевелила пальцами. Селёдки лязгнули невесть откуда взявшимися зубами и тут же эти зубы потеряли.

— Лесик! — с деланным равнодушием сказала бабушка. — И сколько будешь стоять как слуп сольный? Может что-то скажешь?

Селёдки развернулись ко мне и отбросили всякое миролюбие.

— Мой господин не сделает этого, — сказали они хором, казалось — единым визгливым голосом.

— Кто вы есть? — крикнул я, чувствуя приближение знания. — Быстро вспомнили, кто вы есть!

По кухне прошла волна горячего воздуха — хлопнула форточка, свалилась со стола взволнованная Вакса, гулко шмякнулись на пол селедки — самые обычные иваси…

— Что еще за суп? — расстроенно спросил я.

— Не суп, а слуп. Столп. Столб из соли… — мрачно ответила бабушка. — Такое было, как кто-то таращил глаза.

Радио сообщило бесполым голосом: «…в Петропавловске-Камчатском — полночь».

Я вымыл пол и стулья, закапанные селёдками, затёр пятна на скатерти, помыл кофейник и вытер его досуха под суровым бабушкиным взглядом. Всё время моей уборки бабушка недобро точила здоровенный нож-тесак об какой-то серый оселок, а затем отрубила головы молчащим селедкам с таким свирепым видом, что я даже передумал подпустить шуточку насчет того, что их можно было бы и повесить — все же гуманнее.

После обезглавливания селедки были обесхвощены, выпотрошены, изрублены на куски и отправлены в некую посудину с пивом, разведенным молоком. Понимаю, что звучит дико, но после суток пребывания в этой пивомолочной ванне селедка приобретала ни с чем не сравнимый вкус и запах. Один наш родственник как-то вечерком, под водку, изничтожил целую тарелку такой сельди — и всю долгую ночь, словно праотец Ной, жадно пил сырую воду.

Селёдочные обрезки упаковываются в газету, затем в вывернутый пакет из-под молока — внутри он черный, что меня всегда и удивляет — молоко белое, а пакет черный…. Доску и руки бабушка споласкивает уксусом — перешибить запах и продезинфицировать. Хотя доску она обычно оборачивает в пакет: «жебы не взяла дух сльонзя…».

Я уныло готовлю мясорубку.

Бабушка прогревает духовку, мастерски манипулируя ручками вентилей и раскалёнными кирпичами. На плите булькают паром очередная порция овощей и кастрюлька с рисом — на салаты. Стол заставлен формами для сырников. В центре его мешочек муки. В воздухе празднично пахнет ванилью, немного порошка просыпалось на Ваксу.

— И хорошо, что не сода, — заявила бабушка в ответ на немой кошачий укор.

— Иди цедру три, — говорит мне бабушка, открывает холодильник и извлекает из него пакет лимонов, апельсины, потную банку сливок и здоровый брусок в марле, похожий на необтёсанный кусок белого камня — это творог.

Я выкладываю на мраморную столешницу апельсины и начинаю обдирать с них кожуру, запах праздника вскоре торжествует в кухне, бабушка закрыла холодильник, разложила продукты на столе и теперь крутит рукоятку радиоприемника, скромно тулящегося на буфете, слышен писк глушилок с Юровой горы. Я оглядываюсь — бабушка, думая, что я не вижу её, медленно водит по приемнику пальцами, затем будто ухватив что-то, резко дёргает к себе, сминает невидимую вещицу пальцами и прячет в карман фартука — писк исчезает, благодарный приемник, кашлянув, сообщает: «Иси Пари…», — в дальнейшей картавой скороговорке я улавливаю «…Джо Дассин…». Бабушка удовлетворенно хмыкает и идет к столу, расправляя холщовый цельный фартук. Садится, придвигает к себе тарелку с яйцами, глубокую миску с горкой муки, вслед миске летит чуть различимое облачко, ещё одну миску, в которой потеет масло, щедро осыпанное ванилью.

Бабушка одета в синюю юбку и клетчатую зелёную блузу, с крупными четырехдырными пуговицами, к вороту блузы приколота булавка, очень старая, не единожды паянная серебряная булавка, на булавке русалка с мечом — Сиренка.

— Личная выгода! — торжествующе говорю я. Бабушка дергает плечом и поднимает на меня глаза.

— Но это никому не вредит, — говорит она. Я смолкаю, торжество как-то улетучивается. Бабушка разбивает яйцо за яйцом о край миски — желтки нехотя вываливаются из скорлупы. Кожура апельсинок лежит передо мной, я ставлю тёрку на тарелку и вожу по ней кожуринками, одной, второй. Джо Дассен уступает место Леграну — снова невозможности возможных встреч втягивают душу в печальные лабиринты…

— Дар не подарок, Лесик, — голос у бабушки нетипично грустный. — Дар не подарок.

— Бабушка, — говорю я, — я ведь ничего не просил. В чём же дело?

Бабушка поднимает на меня глаза, в приёмнике возникает Адамо, он опять преклоняется перед снегопадом.

— Не я ставлю условия, — говорит бабушка, вытягивая желтки специальной ложкой. — Я лишь орудие.

Желток вырывается обратно, бабушка опять цепляет его и шмякает в масло.

— Как и ты, — заканчивает она.

— Бомбарда и внук, — говорю я, почему-то вспоминая израильскую военщину.

— Не дури, — резюмирует бабушка. — Может и не достеменно[66], но ты знаешь.

Она давит на масло и начинает мешать его с желтками и ванилью.

— Ты потер цедру? Люкс. Теперь крути творог.

Мясорубка поскрипывает, я вздыхаю, бабушка мнёт масло и всыпает туда сахар, потом какой-то порошок. Из приёмника грассирует Мирей Матье.

— Охороняла, охороняла, — бурчит бабушка себе под нос. — Охоронила.

Я затаиваюсь и стараюсь тише дышать. Бабушка не выдерживает. Постучав ложкой об миску, словно дирижер по пюпитру, она категоричным тоном заявляет:

— То случай, Лесик, слепой выпадок. Жарт лосу[67]. Ты смешал два трунка[68]… и пошла… эволюция. Такое. То всё твои ненасытные очи: ты в опасности на Вигилию, он знает тебя в лицо.

Я задумался об эволюции. Мысли про возвращение в Мировой океан в виде поющей сельди пришлись мне не по душе. Словно отзываясь на них — карпы в ванной издали всплеск.

— Ты в розвое[69], — успокоила меня бабушка. — На стежке до монстра.

— Вервольф, — выдал я на гора отголосок ужаса.

— Нет потреб для паники, — продолжила она, вливая сливки в раздавленное масло. — То не ты станешь монстром. То монстр идет к тебе. Он чует силу.

— Чего это сразу ко мне? — спросил я, наблюдая за творогом, выползающим из мясорубки. — Мало ли кто чего выпил. Вот вы, бабушка, — приободрился я, — весь Адвент пили кофе…

— Ну и…? — спросила бабушка, уже не прячущая улыбку.

— Ну и к вам никто так и не пришёл, — закончил я.

— Пришёл, — авторитетно заметила бабушка и стала всыпать в ароматную массу муку. — Пришёл ты и выпил мой трунок, — закончила она. Радио отозвалось Азнавуром.

— И что там было такое горькое? — осведомился я, несколько сбитый с толку.