Около часа провозились они с описью земель для статбюро. И Кашин окончательно убедился, что они не ошиблись в председателе. Дед на память знал не только всех жителей деревни и земельные участки, но кто, когда и чем болел, у кого околела корова, кому и за что бандиты подпускали красного петуха, на кого можно положиться, от кого надо держаться подальше.

Все знал про свою деревню старый Прокопий Фатеев, бобыль и сирота.

Ребята дивились и не скрывали своего восхищения.

— Поживете с мое, — отвечал спокойно старик, — поболе чего узнаете.

И вот когда был запечатан пакет, надписан адрес и Гриня хотел было заговорить о транспорте, Фатеев предложил:

— Идемте ко мне, сынки. Вскипячу воды, пополоскаем да погреем кишки. Может, какую лепешку из кумарчика слепим.

— Из чего, из чего? — спросил Сава.

— А трава такая есть, мы из ее семян приспособились муку молоть.

...Крохотная хатенка Фатеева, словно стесняясь, пряталась за развесистой ветлой почти в конце деревни.

— Отож мои хоромы, — распахнул старик низенькую дверь в избу.

Пригнувшись, ребята вошли в хату. Обстановка была бедна и неказиста: некрашеная лавка вдоль передней стены, грубо сколоченный стол и такое же ложе, сбитое из отесанной топором березы и застланное домотканой и ветхой дерюгой.

Несмотря на убогость обстановки, в избе было чистенько. Земляной пол выметен и даже побрызган водой.

— Да, — покачал головой Гриня. — Хоромы княжеские.

Фатеев не обиделся на шутку.

— Э-э, сынок, я один живу. А одна голова никогда не бедна, потому как она одна. Вот кто с семьей, тому нынче трудно, это верно.

Старик засуетился, принес охапку сухого хвороста. Достал из-под печки бересту и, раскопав на загнетке золу с углями, вздул огонь. Воду на чай он поставил в чугунке.

— Ну что? Замесим лепешки? — спросил он Кашина.

— Из кумарчика?

— Не из сеянки ж.

Гриня посмотрел на Саву.

— Ну, как?

— Это долгая песня. Достанем лучше галеты.

Они оба понимали, что галеты придется делить уже на троих, что в голодный год это настоящее расточительство, и все же, не сговариваясь, решились на это легко и даже с готовностью. Больно им понравился новый председатель Новокумска. А к избранию его они считали причастными себя и в душе даже гордились этим.

Гриня достал из сундучка и разложил галетины на три разные кучки, в каждой по три штуки. Пришлось доставать и свои жестяные кружки, так как у хозяина оказалась всего одна грубо сработанная из снарядной гильзы.

Прихватив чугунок ветошкой, Фатеев хотел было разлить кипяток по кружкам, но Гриня остановил его:

— Одну минуточку. — Он достал из кармана спичечный коробок, извлек из него два или три белых кристаллика и бросил их в кипяток. — Надо размешать.

Старик, поставив чугунок на шесток, взял прутик и помешал воду.

Потом разлил по кружкам.

Прежде чем начать чаепитие, Фатеев осторожно взял одну галетину, макнул в кипяток и блаженно понюхал ее.

— Хлеб — это жизнь, сынки.

— Знаем, товарищ Фатеев, — ответил Гриня, отхлебнув кипятку. — Кушайте на здоровье.

Старик, глотнув сладкой воды, совсем растрогался.

Он уже и забыл о сладком. А тут...

— Эх, ядрена-мудрена, как хорошо-то, а? — сказал он с чувством. — Вот теперь я и нутром власть почуял.

— Как это? — спросил Сава.

— У нас как говорится-то: быть у власти — жить у сласти. Аккурат в самую точку, будто про меня все одно.

Фатеев счастливо рассмеялся, как ребенок, и с шумом потянул в себя сладкий кипяток.

Солнце уже клонилось к вечеру, когда выехали они из Новокумска.

— Ну, куда на ночь глядя, — уговаривал их Прокопий Фатеев. — Раненько б встали и по холодочку.

Но Гриня настоял на немедленном отъезде.

— Нам же надо догнать Лагутина, товарищ Фатеев. Тут, может, каждая минута дорога. А вы «ночевать». Мы и так полдня у вас потеряли!

А потеряли они действительно много времени — выборы председателя, составление протокола, описи земель, чаепитие, похороны Бабина.

Уехать, не приняв в похоронах участия, они сочли подлостью и поэтому сделали все, что полагалось, по их мнению, при прощании с товарищем по борьбе. Несли вместе со всеми гроб, говорили у могилы речи, пропели «Интернационал». А Сава едва не разрыдался, увидев детей покойного, горько плакавших возле могилы.

День, в сущности, кончился. Время ушло. И догнать его им не суждено было. Вместо «крылатого конька», которого пророчил дед Петро, они получили в свое распоряжение старого ленивого вола. И не потому, что Фатеев не хотел им дать хорошего коня, а просто таковых не было в деревне. После тяжелой голодной зимы некоторые пали, не дотянув до травы, а дождавшиеся ее сильно исхудали и хорошо еще, что себя могли передвигать. Хозяева помаленьку откармливали их, скрывая от бандитов и всячески увиливая от гужповинности, приберегая животин к жатве.

Возницей на этот раз им выделили старую женщину с грубым, почти мужским голосом. Сухой горбатый нос, свисавший едва не до подбородка, и черные ввалившиеся глаза придавали ей сходство с колдуньей или с какой-то птицей. При этом виде у женщины было нежное, мягкое имя — Феня. Ни по фамилии, ни по отчеству никто в деревне ее не звал, а только так: Феня.

— Ну, от такого кучера сам Митрясов деру даст, — пошутил Гриня, прощаясь с Фатеевым.

— А ты не смейся, сынок, — ответил вдруг серьезно Фатеев. — Все может быть.

Вол шел неторопливо, раскачивая высокими рогами, поскрипывая вытертым до блеска ярмом. Вместо кнута Феня держала в руках длинную крепкую палку, вытертую, как и ярмо, долгой службой. Женщина не злоупотребляла палкой, подгоняя вола больше криком:

— Цоб-цобэ!

Сундучок ребята поставили в самый перед телеги, закрыли большой старой кошмой. На него и уселась Феня. Кошма доставала едва не до середины телеги, и ребята даже могли лежать на ней, что в неблизком и утомительном пути очень важно: можно и соснуть.

Но когда выехали за село и добрались до развилки, Сава вдруг вскочил с кошмы, закрутил головой.

— Стоп, стоп, а куда это ты едешь?

— В Белые Зори, куда ж еще, — пробасила, не меняя позы, Феня.

— А ну-ка заворачивай вон на левую! — решительно приказал Сава.

Феня пожала плечами, ударила вола палкой не сильно по правому боку и скомандовала:

— Цоб-цоб!

Тут не менее решительно вмешался Гриня:

— Ку-да-а?! Заворачивай на Зори.

Феня что-то буркнула сердитое, ударила вола с левого боку и скомандовала:

— Цобэ-цобэ!

Сава вскочил, возмущенный.

— Я же сказал, цоб! — Он даже хотел выхватить у нее палку.

Но Феня резко отдернула руку, давая понять, что уж этого она пассажиру не позволит.

— Отыди, сатана. — Она повернулась к ним. — Вы вот что, начальники. Я дале не поеду, пока оба один путь не назовете. Мне уж и перед волом стыдно за вас. Тпр-р-р, Сивый.

Гриня дернул Саву за рукав, сказал сухо, с угрозой:

— А ну-ка, давай отойдем, товарищ Зорин.

Кашин спрыгнул и быстро пошел в сторону, шурша травой. Сава слез через задок телеги и пошел за товарищем, все более и более мрачнея.

Они отошли шагов на двадцать, так чтобы вознице не было слышно их, и заговорили шепотом.

— Ты что, очумел? — не то спросил, не то упрекнул Гриня. — Лагутин-то через Белые Зори поехал.

— Ну и что? А мы поедем через хутор Прорву. Не все ли равно?

— Но это же крюк какой!

— Дадим крюка, но через Зори не поедем, — отрезал Сава.

— А я говорю, поедем, — сжал кулаки Гриня. — В конце концов я старший в группе.

— А я говорю: не поедем.

Гриня удивленно воззрился на побледневшего Саву, все еще не понимая причины упрямства. Сава — тихоня, размазня — и вдруг такой номер откалывает. Тут что-то не то. Кашин, почувствовав, что спор такой может закончиться ссорой, решил действовать убеждением.

— Послушай, Сава, — начал он мягко, — ведь если мы поедем через Прорву...