Сава Зорин — выпускник учительских курсов — лежал на голой койке в общежитии, уныло смотрел в потолок, совершенно не представляя, на что жить дальше. На курсах им рассказывали, как надо учить людей грамоте, но ни словом не обмолвились, как быть сытым в это голодное и тяжелое время.

Вчера выдали им учительские удостоверения, торжественно поздравили с окончанием курсов и уже в конце менее торжественно сообщили, что с нынешнего дня они сняты со всех видов довольствия.

— Вот те на! — воскликнул кто-то из выпускников. — А как же жить?

— Само-сто-я-тельно, — с расстановкой произнес заведующий курсами и поднял вверх желтый, прокуренный палец.

Чуть свет в общежитие явился завхоз дядя Яша и вытряхнул новоиспеченных учителей из постелей, дабы не успели они проесть на барахолке казенное имущество. Дядя Яша был убежден, что перед голодом не устоит никто, даже учителя. И посему решил спасать одеяла и матрасы, пока не поздно.

Все разбрелись по городу в поисках какой-либо работы или хотя бы обеда. До своего — учительского — заработка надо еще дожить. Был май, а учителя могут потребоваться не ранее сентября.

Дружок Зорина — Гриня Кашин — убежал, велев Саве ждать его и клятвенно заверив, что без хлеба не воротится.

Ах, хлеб, хлеб! Какой-то он был настоящий? Сава давно забыл. Одно помнил: вкусный.

С улицы через открытую форточку вместе с майским ветерком врывался малиновый звон колоколов — церковь отмечала Николин день. Звон этот напомнил Саве беззаботное, сытое детство. И хотя Саве было восемнадцать, детство виделось ему в далекой-далекой дали и мнилось, что это детство вовсе и не его, а какого-то другого мальчишки: теплые мягкие руки матери, добрый и низкий голос отца...

Нет, нет, прочь эти воспоминания! Никакого отца не должно быть!

Сава до сих пор забыть не может, как било и лихорадило его на январском комсомольском собрании. И не от холода-мороза, а от волнения и безотчетного страха.

Собрание шумело и бурлило, решая Савину судьбу: быть или не быть ему в комсомоле?

— Гнать поповского выкормыша! — кричали одни.

— Долой помазанника божьего! — вторили другие.

И ни одного голоса за бедного Саву. Ни одного!

Убитый свалившейся на него бедой, стоял Сава Зорин на всеобщем обозрении, затравленно озирая с шаткой сцены своих сокурсников и не узнавая их, столько было в глазах всех ненависти и презрения к нему, поповскому сыну.

Председательствующему на собрании можно было и не ставить на голосование «Кто за исключение?», и без этого видно единодушие. Выкрик Грини Кашина в счет не шел. Известно: Гриня — дружок Зорина.

Но председатель решил соблюсти все формальности. Встав, он поднял руку, требуя тишины. И когда зал относительно успокоился, он спросил:

— Может, кто еще желает высказаться? Нет?

— Позвольте мне, — скрипнув кожанкой, поднялся из-за стола почетный гость собрания, старый большевик, комиссар роты ЧОН Лагутин.

— Пожалуйста, — с готовностью ответил председатель, не скрывая своего недоумения: вопрос-то яснее ясного.

Лагутин не спеша вышел из-за стола, приблизился к краю сцены и встал недалеко от Савы Зорина.

— Поднимите руку те, кто сам выбирал себе родителей...

В зале удивленно молчали.

— Ну, вот видите, ни одного, — продолжал Лагутин. — Так при чем же Зорин, что отец у него поп? А? В чем вина здесь вашего товарища? Может, он ест серебряной ложкой? Или спит на пуховиках? А что касается помазанника божьего, товарищи будущие учителя, то так именовали себя цари, без которых мы уже вот пять лет живем. Так что товарищу кличку царскую незачем клеить. — Лагутин смотрел сердито на притихший зал, бросая с упреком: — Не вместе ли с вами Зорин ходил по тревоге выгружать баржи с лесом? Голодал? Холодал? А вы его р-раз, и вон! Какие ж вы после этого, к черту, товарищи?

— А чего он скрывал? — крикнул кто-то из задних рядов.

— Скрывал? — спросил Лагутин и обернулся к Зорину. — Ты скрывал?

Сава опустил низко голову. Гасла последняя искра надежды, вспыхнувшая было у него с выступлением товарища Лагутина.

— Ты скрывал? — переспросил Лагутин. — Зачем?

Сава едва разлепил пересохшие, дрожащие губы:

— Стыдно было... Зазорно...

— И-эх, — крякнул Лагутин. — Понять можно, но оправдать нет.

Он повернулся опять к собранию.

— Предлагаю за такое дело комсомольцу Зорину — строгий выговор.

— Это за обман-то? — подали голос из зала.

— Нет, за стыдливость, — пошутил Лагутин.

Все оживились, кто-то крикнул весело:

— А может, он тайком и в бога верит?..

Уловив перемену в настроении собрания, Сава поднял голову. Видны были улыбки. А кричавший попался дотошный, не отставал:

— Чего молчишь? Веришь?

Сава мотнул головой, но от волнения так неопределенно, что из зала тут же съязвили:

— Факт, верит. Даже не запирается.

— Да не верю же, — подтвердил Сава чуть слышным голосом.

— Врешь.

— Ей-богу, не верю, — сказал он громче.

Зал грохнул от хохота...

Все это вспомнил Сава, лежа на голых досках в общежитии в ожидании друга своего Грини Кашина. Звон колоколов подтолкнул к тому. Ишь, разбомкались: бом-бам, кукиш вам! Сава пытался вызвать в душе презрение и ненависть к этому звону и не мог: слишком много дорогого будил этот звон в сердце его.

Сразу после того достопамятного собрания, где влепили Саве строгача, он полностью прекратил всякие отношения с родным домом. Мать присылала письма, беспокоилась о Савином здоровье, умоляла ответить, но он молчал. А раз додумался просить Гриню написать домой — мол, ваш сын Савелий пал смертью героя в бою за Советскую власть. Выслушав его, Гриня постукал пальцем по лбу:

— У тебя что? Не все дома?

— А чего?

— Ты ж эдак родную мать в могилу уложишь, дурила!

Укладывать мать в могилу Сава не хотел, но и получать письма, смоченные ее слезами, было ему неприятно и больно.

А весной в канун пасхи явился к ним в комнату невысокий, бородатый мужичок с мешком и спросил:

— Мне ба Савелия Григорьевича Зорина повидать.

— Сава, тебя! — позвали от дверей.

Сава, отложив книгу, вышел из-за кроватей. Мужик, узнав его, поклонился.

— К твоей милости, Савелий Григорьевич, эвот гостинца от батюшки твова привез. — И протянул мешок.

Сава побледнел, замахал рукой, стал бурчать, заикаясь:

— Н-никаких гостинцев... Вот еще... Отвези обратно попу и чтоб...

Мужик обалдело смотрел на Саву, переглядывался с товарищами его, ища поддержки.

— Дык как же... да ить отец родной послали... да здесь же харч.

— Вот и катись отсюда! — кричал Сава, хотя при слове «харч» у него едва сознание не помутилось. Но сейчас он готов был скорее сдохнуть от голода, чем взять что-то из поповских гостинцев.

Правда, друг его Гриня решил все иначе.

— Харч, говоришь? — спросил он мужика. — Это годится. — И забрал мешок.

Но на Саву накатило, он закричал уже на друга:

— Верни сейчас же ему мешок! Слышишь? Верни эту гадость.

— Как бы не так, — отвечал Гриня, бросая мешок на койку. — Если ты сыт, ори, сколь влезет. А мы умнем все это за милую душу. Верно, ребята?

— Верно, Гриня!

Сава пробовал вырвать ненавистный мешок и кинуть его мужику, но товарищи не дали даже прикоснуться к мешку и выставили Саву за дверь.

Вскоре в коридор выскочил и мужичонка. Сава хотел наговорить ему неприятных слов, но тот сам начал первым:

— Зря ты эдак-то, Савелий Григорьевич. Зря. Ежели с батюшкой нелады, так харч-то при чем? Ныне за этот мешок миллионов сто б дали, а ты...

Сава схватил мужика за плечи, заговорил жарко:

— Слушай, Арефий, передай ты отцу, чтоб он оставил меня в покое. Не надо мне от него ничего. Слышишь? Не на-до.