Ну, мы сразу засучили рукава и за дело. Наладились крапивные супы варить с размоченными сухарями. Детей перемыли, одежку их, какая есть, перестирали. В хлопотах обо всем забыли. А винтовки с патронами заперли в кладовой, подальше от греха. Дети ж рядом. А ну кто из них доберется до ружья поиграть, беды наделает.

За день мы все так ухрюстывались, что ночью спали, будто убитые. Никому из нас и в голову не приходило, что на детдом напасть могут. Там грабить-то нечего, мешки с сухарями да куча полуживых детей.

И вот сегодня на рассвете накрыл нас тепленьких Митрясов. Выволокли всех во двор полураздетых, бить начали. Митрясов к каждому пристает: «Где товары?» «Какие товары?» — отвечаем. Откуда нам было знать, что недавно действительно товары через Зори проследовали. А он, Митрясов-то, закусил удила, бьет всех плеткой. «Вы у меня, комса драная, заговорите». Долго бил, устал, сволочь.

Бандиты в детдоме все вверх дном перевернули, товары искали. Сухари наши, с такой болью и трудом собранные, вытряхнули прямо на улицу. Ходят по ним: хруп-хруп. Зреть это, братки, было немыслимо. Володя Щербаков, кореш мой, плачет. Сам в кровь избит, а плачет не от боли — видеть сухари наши растоптанными не может. «Что ж вы делаете, — кричит, — ведь это жизнь детей, ироды!»

Дети в доме ревут. Жуть.

Ничего не нашли митрясовцы. Забрали винтовки наши из кладовой да одежонку верхнюю, которую кто надеть не успел. «Что с этими делать?» — спрашивают Митрясова. А тот рукой эдак махнул небрежно: «Отведите к лесу и расходуйте».

И повели нас к лесу, а он и недалеко, шагов двести от детдома. Привели, построили в шеренгу. Хотели заставить могилу копать, да раздумали. Некогда, да и нечем

«Ну, комсомолия, молись, — кричит один мордастый такой, с шашкой на боку, с наганом в руке, и своим командует: — Заряжай, хлопцы!»

Те — щелк, щелк — дослали патроны и уж стволы поднимают. И вдруг этот с наганом увидел на Володе Щербакове ботинки хорошие — брюки в счет не шли, их изодрали в свалке.

«Стоп, стоп, ребята, — кричит. — Ботинки снять надо». — И к нам идет.

«Да брось, Федор, — кричат ему, — срасходуем, тогда и сымешь».

«Тю, дураки, — отвечает он. — Я с мертвяков брезгую».

Подходит этот Федор к нам (мы с Володей рядом стояли) и командует: «А ну, сымай штиблеты, я донашивать буду».

А сам наган эдак держит. Володя сел на землю, стал разуваться. Чего уж тут спорить. Хоть несколько мгновений жизни дарят через те ботинки. Расшнуровывает не спеша. Снял, да чтоб еще время потянуть, вытряс из них мусор, отер носки рукавом рубашки и даже шнурки начал связывать. А Федька-то ему с похвалой: «Хозяйственный ты, видать, был. А ну-ка, кажи», — да прежде чем принять ботинки, руку освободил — сунул наган в кобуру.

Вижу, бандиты винтовки опустили, зубоскалят что-то меж собой, а меня от них как раз Федька загораживает, к ботинкам обе руки тянет. «Ну, думаю, была не была, все равно помирать». Повернулся кругом да бежать. Кусты-то вот они — за спиной. Если б далеко были, срезали б они меня. А тут и глазом моргнуть не успели, а меня уж и не видно. Кто, может, и успел бы стрелять, так, наверно, боялся Федьку зацепить. Ему б дураку, на землю пасть, чтоб они без помех залпом могли ударить. А он сам за мной кинулся. «Стой, сволочь!» — орет. Как же жди, остановился. Я пулей летел сквозь кусты. Метров сто, наверно, промчался, когда они палить начали. Вслепую, наугад. Завизжали пули над головой. «Э-э, — думаю. — Так ведь и зацепить могут». И свернул в сторону, побежал по направлению от Зорь. Стрельба вскоре прекратилась, зато ржанье коней донеслось. «Эге, дело швах. На конях мигом догонят».

А сам лечу, ног под собой не чуя. Вылетел на какую-то полянку и едва не столкнулся с мужиком, тащившим к возу ворох лозы.

Выпучились мы друг на дружку, глядим обалдело, и ни он, ни я слова сказать не можем. Ему-то обо мне легче догадаться: в нижнем белье, избитый, где-то стрельба, крики слышны. И дураку ясно: за мной гонятся.

А вот как мне узнать, кто он? Мужик справный, волос долгий, одежка хорошая, конь сытый, возок тоже не бедняцкий. А ну как кулачок?

Не знаю, сколько мы этак глазами хлопали. Тут ржанье коней донеслось, крики. Оба разом мы головы туда повернули. Был бы у этого мужика конь распряжен, прыгнул бы на него, да и ускакал. А то ведь, пока распряжешь, как раз бандиты подоспеют. «А ну его, — думаю, — к черту». И кинулся в кусты. А мужик мне: «Стой, дурачок, куда? Ложись в телегу, да живенько». Голос ласковый такой, вроде душевный. И я, не раздумывая, прыгнул в телегу, лег лицом вниз. А он быстро стал на меня лозу складывать, ее возле телеги много было натаскано.

Грузит он, грузит, а меня нет-нет да спросит участливо: «Ну как, сынок, не давит?»

«Не давит», — отвечаю, а сам уже во всю грудь вздохнуть не могу. Да мужика обижать не хочется. И так он, слышу, весь изволновался: «Может, хватит уж? А то, поди, тяжело».

«Складывай все, — хриплю снизу, — сыдюжу».

Сложил он на меня всю лозу и только увязывать стал воз, как явились эти по мою душу...

Крюков снова закашлялся, видно, от волнения.

— Братки, у вас не найдется закурить? — спросил как-то жалобно.

— Нету, — с сожалением ответил Гриня. — С великим бы удовольствием, да бродяги у нас кисет отобрали.

— Может, в сундучке есть? — предположил Сава. — Не завалялось там?

— Да нет. Я ж всю махру в кисет, дурак, высыпал...

— Жаль, — вздохнул Крюков. — А бумага, огонек найдутся?

— Это есть.

— Ну и хорошо.

Крюков взял бумажку, зажал ее губами, а руками стал собирать на возу сухие стебельки. Насобирал в горсть, растер пальцами и свернул цигарку.

Гриня зажег спичку, дал прикурить.

— А вон и Подлюбичи, — сказал вдруг возница.

— Где?

— А вот, левее гляди, — указал возница кнутом.

Впереди по левой стороне темными буграми приближались хаты.

— Послушай, дружище, — обратился Гриня к вознице. — Провези нас еще один перегон. А? Нам Лагутина догнать надо обязательно. А у тебя конь добрый. Не боись, мы заплатим втрое.

— Да я что? Марфа изругает, — отвечал возница.

— Мы ей записку напишем, она поймет, — продолжал агитировать Гриня. — А тебе, окромя денег, наперсток сахарину отвалим. А?

— Да оно б, конечно, — мялся возница. — Но ведь конь-то заморился.

— Так мы заночуем, а утречком и тронем.

— Ну, ежли так.

— Конечно, так, — обрадовался Гриня. — Нам же никак медлить нельзя. Того гляди под Митрясовым окажемся.

— Ну ладно, будь по-вашему, — согласился парень и стал подворачивать к ближайшей избе. — Заночуем у деда Михея. Он меня знает.

Дед Михей, седой, как лунь, и немножко глуховатый старик, в ночлеге не отказал. Парню велел распрягать коня, а остальных пригласил в избу.

Гриня шагнул было на крыльцо первым, но тут Крюков спросил старика:

— Дедушка, а нельзя ли нам в сарае заночевать?

— Ась? — приложил Михей к уху ладонь.

Пришлось Крюкову, чтобы не кричать сильно, повторить просьбу в самое ухо старику.

— Можно. Отчего ж нельзя, — согласился он. — Только не спалите сарай-то с курёнкой.

— Что вы, дедушка, у нас и курева-то нет.

— Айдате, покажу, — старик направился к сараю.

— Почему в сарай? — спросил Гриня Крюкова. — В избе ж, наверно, место есть и теплее там.

— Э-э, братки, в избе теплее, да в сарае целее.

Сарай был плетеный и когда-то давно обмазан глиной, которая во многих местах пообвалилась. Даже крыша его, крытая соломой, зияла дырами.

Дед Михей из темного угла, где крыша была поцелее, убрал вилы и грабли. Поставил их у дверей. Постелил пару охапок прошлогоднего сена.

— Вот так и ладно будет, сынки. Почивайте с богом, уже, чай, вторые петухи пропели.

Кашин догнал старика во дворе, взял под локоть и спросил в самое ухо:

— Дедушка, вы не заметили, обоз тут не проезжал с отрядом?