— Сюда, — откинула хозяйка занавеску на русской печи. — Да скоренько. Эвон уж и задвижкой гремит...

Федька ворвался в родную хату с шумом, гаркнув с порога:

— Мать, я плетку за...

Он осекся на полуслове, увидев вдруг отца, сидевшего на лавке в переднем углу под образами. Несколько мгновений в избе стояла такая жуткая тишина, что Гриня, сидя на печи, боялся, как бы Федька не услышал их дыхания или стука сердец за занавеской.

— Батя-а, — уронил вдруг Федька, не то удивляясь, не то подтверждая увиденное.

— Узнал, — недобро прищурился Спиридонов. — Что ж стоишь, сволочь? Зови своих дружков отца убивать. Ну!

— Ты что, батя, ошалел? Я пока не Иуда.

— Но ты ж орал вечор: «Где Советский?»

— Орал для блезиру. Понимать надо. Али я не ведал, что ты в хоронушке?

— А коли ведал, почему не стрелял под печь?

— Ты что, батя? Нам родной крови не надо, нам комиссарскую подавай. — Федька уже пришел в себя после неожиданной встречи и говорил как по-писаному, не заикаясь, и даже с лихой напористостью. — Я тебе, батя, давно и всурьез советую: уходи с председательства. У Митрясова на тебя зуб. Ого! Вот раздолбаем Лагутина да на город двинем, тогда уж поздно будет повертать-то. Слышь, батя, поздно будет.

— Ну-ну, давай агитируй, — сказал вдруг почти весело Спиридонов.

Но от этой веселости там, на печи, у Грини волосы на голове дыбом встали. Он осторожно посмотрел в небольшую дырку в занавеске.

Федька стоял посреди избы, широко расставив крепкие ноги в яловых сапогах, положив левую руку на эфес шашки. На правом боку желтела новенькая кобура нагана. Спиридонов сидел на лавке прямой, неколебимый. Георгиевские кресты сияли на его груди почти торжественно.

— Эх, батя, ну что тебе дали Советы? А? Руку из-за них оттяпали да приклеили кличку позорную — Советский.

— Помолчи-ка, щенок, — поднялся с лавки Спиридонов, сжимая плеть, оказавшуюся рядом.

— О-о, вона, — протянул руку Федька. — Давай.

— Н-на, сволочь.

Плеть свистнула, прорезав алым рубцом Федькину ладонь.

— Н-на, н-на...

Федька отпрянул на шаг назад, схватился за шашку, рванул из ножен, полуобнажив ее.

— Батя-а! Зарублю!

Они сдвинулись почти грудь в грудь, тяжело дыша и сверля друг друга ненавидящими взглядами.

— Господи, помилуй, господи, помилуй, — шептала в кути хозяйка, быстро крестясь и всхлипывая.

— Так вот, Федя, — дыхнул отец прямо в лицо сыну. — Не ищи правды в других, коли в тебе ее нет. Или ты нынче же идешь с повинной или я тебя сам, слышь, сам убью. Вот этой рукой, единственной.

— Кишка тонка, ба...

Федька не успел договорить. Отец ударил его в подбородок, ударил не размахиваясь, но так сильно, что, вскинув руки, Федька затряс ими, пытаясь остановить падение навзничь. Невольно пятясь назад, он опрокинул поганый таз под рукомойником и, уже падая, цапнул правой рукой за занавеску, стараясь удержаться. Шнурок в занавеске лопнул, и Федька плюхнулся прямо у печи в разлившиеся из таза помои.

— Ах, так! — Он вскочил взбешенный. — Я тебя жалею, а ты... — И тут он увидел на печи двух посторонних. Федька с шумом выдохнул воздух. — Комиссариков прячешь, гражданин Советский? К стенке с ними захотел?

Насколько случившееся ошеломило и озлило Федьку, настолько оно остепенило гнев Спиридонова. Он кинул сыну его плетку и сказал спокойно и серьезно:

— Иди и помни: вякнешь о них — тут же получишь от меня пулю. Ты знаешь, я не промахиваюсь...

Спиридонов повернулся, прошел в передний угол, приподнялся на цыпочки и, запустив руку за икону, вынул оттуда наган.

— Иди, — повторил он Федьке и взвел курок.

Федька попятился на выход, не спуская злых глаз с отца, толкнул задом дверь. Оказавшись в сенцах, вдруг выругался грязно и с такой силой захлопнул дверь, что посыпалась штукатурка. Икона, только что потревоженная Спиридоновым, качнулась и грохнулась на пол, брызнув лампадными осколками.

Из кути к поверженной иконе бросилась, стеная, хозяйка:

— О-о, господи! Это ж не к добру! Господи, помилуй. Это ж к покойнику.

— Перестань! — сказал Спиридонов и шагнул ближе к окну, держа наготове наган.

Насупившись, он смотрел вслед убегавшему от двора сыну, пытаясь по лицам бандитов определить, говорит ли что им Федька. Жена, поняв страшный смысл происходящего и напуганная таким предзнаменованием, как падение иконы, подползла к мужу, обхватила колени его, взмолилась жарко:

— Пантюшенька, не надо... Ведь сын же... Не надо...

Спиридонов не отталкивал ее, не отвечал ей, настолько захвачен был происходящим. Для него важно было сейчас не промахнуться, как только Федька там на улице откроет рот. Он даже поднял наган на уровень глаз, стараясь все время держать на мушке сына.

Федька же, словно шкурой чувствуя опасность, подбежал к дружкам своим, принял повод, торопливо поймал стремя, ухватился за луку. Взлетев в седло, ожег коня плетью так, что тот с места рванул в скок. Другие помчались следом, крича что-то и дивясь такой прыти.

Но Спиридонов теперь знал точно: Федька промолчал. От страха ли за себя или за родную хату, но промолчал. А это сейчас было главным.

Дед Петро жалел Зорьку: как-никак кормилица, и поэтому не погонял се, а все больше упрашивал:

— Ну-ка, ну-ка, милая, поспешай. Товарищам-гражданам скоренько надо. Поспешай, родная.

Зорька же, мосластая, темно-красная корова, не обращала на хозяина своего ну никакого внимания. Шла все время с одной и той же скоростью, не спеша переставляя длинные, худые ноги да помахивая облезлым хвостом. Более того, когда ей вдруг хотелось сорвать какую-нибудь травинку с обочины, она тут же сворачивала и откусывала ее, теряя при этом даже и черепашью скорость.

Дед Петро журил непослушницу:

— И не стыдно? Ай-ай-ай. — И оправдывал тут же: — Трава больно добрая, якори ее. Кажись, сам бы скусил.

Как бы там ни было, крохотная тележка, влекомая Зорькой, скрипя и медленно переваливаясь, двигалась по дороге из Старокумска на Новокумск. Дед Петро отрабатывал свою гужповинность.

Сава лежал на спине и смотрел в безоблачную синь. Гриня, сидя, смолил махру. Он был расстроен. Перед самым отъездом из Старокумска Спиридонов, отозвав Гриню в сторону, посоветовал:

— Вот что, товарищ Кашин, я бы вам не рекомендовал наган выставлять. Спрячьте его подальше и никому не заикайтесь о нем. Убьют ведь вас из-за него, право слово, убьют.

— Как «убьют»? — смутился Гриня от мысли, что даже такой человек попался на его хитрость.

— Очень просто. Много сейчас лиходеев по буеракам да лесам шляется, им для разбоя оружие вот как надо. Увидят, вооруженный едет, приложатся с винта и укокошат.

— Спасибо за совет, товарищ Спиридонов, — опуская очи долу и краснея, отвечал Кашин. — Я учту. Спасибо.

Но кобуру сразу снимать не стал, гордость не позволила. Лишь когда выехали за село, он расстегнул ремень и, стащив кобуру, засунул ее в сундучок.

— Ты чего? — удивился Сава, заметив это.

— Так надо, — буркнул Гриня и достал кисет. — Будешь закуривать?

— Нет, — отказался Сава, — еще не проголодался.

Дед Петро, заслышав о куреве, заерзал на своем кучерском месте, запокашливал, всячески напоминая о себе. Но Гриня был в расстройстве и, хотя прекрасно понимал стариковские намеки, кисета ему не предложил. Закурил один.

Дед решил действовать через Зорьку, заговорив вдруг с ней ласковым голосом:

— Што, милая? Не горюй. Вот пошагаешь малость, выпрягу тебя. Подою. Поди дашь нам молочка-то? Не откажешь? А? Конечно, не откажешь. А оно ведь у тебя ух... скусное. За такое молоко чего хошь можно сменять. Да...

Стариковская дипломатия немного развеселила Гриню, он молча сунул деду кисет.