Дед Петро умолк, усиленно засосав свою цигарку, задымил густо. Гриня, поняв волнение старика, помолчал несколько, а потом спросил все же:

— Ну, а дальше-то что, дедушка?

— Дальше-то, — вздохнул старик, не подымая глаз и глядя куда-то вниз, в сторону. — Дальше все, как по-писаному. Всех мужиков велел перепороть их благородие. Никого не обошел, всех оделил. Вот уж истина — мягко стелет, да жестко спать. Верно в народе-то молвится.

— А со Спиридоновым что?

— А что? Рука выше кисти напрочь, кровь хлещет, а он побелел, как снег, и... стоит. Офицер-то личину скинул, зрит на него волком, верещит: «Что, сволочь большевистская, не сладко?» А Спиридонов хрипит ему: «Руби дале, ваше благородие. Кончай иудство свое». Да-а...

Дед опять умолк, затрещав цигаркой. Гриня хотел еще спросить, но Сава потянул его за рукав, головой мотнул отрицательно: «Оставь, не надо».

Бабка явилась с коровой уже на закате. Она была встревожена. Увидев в своем дворе подводу и лошадь, заволновалась того более.

— Батюшки-светы, — всплеснула она руками, — у кого ж это две головы? Кому ж это жить надоело?

— Чего ты? — спросил ее дед Петро, закрывая за коровой ворота.

— Митрясов в степи, Петро. Митрясов. К ночи в село набежит.

— Ах ты, якори его, — сплюнул дед. — Однако и впрямь худо дело. Загоняй скорей Зорьку в дальний пригон.

Старик высунулся из-за плетня, покрутил белой бороденкой туда-сюда, озирая улицу и степь за деревней. Потом кинулся к возу, где уже дремал парнишка, забившись под сено. Дед Петро растолкал его.

— Слухай, сынок, запрягай коня да тикай. Шибчее тикай.

— Куда? — выпучился спросонья мальчишка.

— Куда хошь. Тикай, а не то пограбят тебя, упаси бог, и забить могут.

— Но как же? Куда ж я? — испугался возчик. — А где товарищ Кашин?

— Товарищам-гражданам я скажу сейчас. Ты пока запрягай.

Дед побежал в хату к постояльцам. Они, открыв сундучок свой, разбирали пакеты. Старик выпалил прямо с порога:

— Товарищи-гражданы, банда-а!

Зорин с Кашиным так и замерли над сундучком.

— К-как? — наконец выдавил, заикаясь, Гриня.

Дед понял, что переборщил малость, что его неправильно поняли.

— Ее нет еще, якори ее. Нет. Но вот-вот набежит.

— Ну, дед, ты даешь, — облегченно вздохнул Кашин и спросил друга: — Что будем делать?

Сава пожал плечами.

— Черт-те знает. Надо где-то прятаться.

— Там я вашему парнишке велел коня запрягать, — сказал дед Петро. — Тикайте с ним назад в город. Ночью, авось, проскочите.

— Ты что, старик, — насупился Гриня, вспомнив о своем уполномоченном положении. — Нам не в город, нам на Калмыково надо.

— Но вас же могут... вы же...

— Мы уполномоченные губкома, — перебил Гриня. — У нас мандаты, и мы должны...

— Оне, гражданы-товарищи, мандатов не спрашивают. Оне шашками боле да с обрезов разговаривают.

— Но пойми, дед, нам нельзя назад. Нельзя. Спрячь нас где-нибудь, да и все.

— А воз ваш?

— Так его сейчас мы в губернию наладим. Сава, беги, пособи парнишке.

Зорин выбежал во двор. Мальчишка уже суетился около коня, пытаясь накинуть на него хомут. Конь, чувствуя неопытность возницы, крутил башкой, всячески увиливая от хомута. Он еще не отдохнул с дороги и никак не хотел отправляться вновь в путь. Лишь ощутив взрослую руку Савы, конь подчинился, дал себя захомутать и запрячь.

— А где товарищ Кашин? — спросил наконец мальчишка, влезая в телегу.

— Мы не поедем. Езжай один.

— Как? Куда?

Зорин кинулся к воротцам, открыл их.

— Езжай!

— Так я чё, один? Да? — всхлипнул вдруг мальчишка. — У меня ни нагана, ничего.

— Езжай, говорю, — крикнул Зорин и, схватив коня под уздцы, потянул его со двора. — Воя-ка.

Он вывел воз на улицу, подошел к расстроенному мальчишке, заговорил, убеждая:

— Нам нельзя, понимаешь? Ты сделал свое дело, а мы еще и не начинали. Гони прямо в город. В темноте проскочишь. Ну!

— Так мне хошь бы наган, — умолял парнишка, не решаясь трогаться. — Кто наскочит, ну что я кнутом, да?

— Дурак, — разозлился Сава, — где я тебе наган возьму?

Зорин схватил с воза кнут, хлестнул коня. Тот побежал. Зорин тоже побежал, взявшись левой рукой за край воза.

— Ежели что с нами случится, — наказывал он мальчишке, — скажи, мол, достойно конец встретили. Понял?

Мальчишка испуганно кивал головой, плохо соображая и все еще не решаясь взяться как следует за вожжи.

— А вообще мы еще поглядим, — сказал вдруг бесшабашно Сава, откинул далеко за спину кнут и, свистнув, стегнул коня вдоль спины.

Конь рванулся в скок, и Сава едва успел забросить кнут на воз. Телега помчалась по улице, пыля и подскакивая на колдобинах.

А в хате меж тем дед Петро, дергая свою бороденку, никак не мог сообразить, куда заховать граждан-товарищей.

— Чего башку крутишь, старый дурень, — заругалась бабка, войдя со двора. — Иде ты их сховаешь? Зорьке под хвост?

— Тьфу! — сплюнул старик. — Ты баба, тебе что? А я за граждан-товарищей полномоченных своей головой перед Советской властью отвечаю.

— Тю, «головой», — съязвила бабка. — Была б голова, а то горшок потресканный.

— Но-но, — вскинул бороденку дед Петро. — Ты мой авторитет перед людьми не топчи.

Старик всерьез был озабочен возникшими обстоятельствами, а упрямство и зубоскальство жены не давали ему возможности обдумать все толком.

— Чего тут думать, — не унималась старуха. — Пусть бегут к Советскому, он выбранный, он пусть и ховает.

— А если Федька явится к нему, что тогда?

— Так Советский уж и испугался твово Федьки.

Уверенный тон и напористость бабки вдруг как-то сбили старика, он начал сомневаться.

— А ить верно, гражданы-товарищи, окромя Спиридонова, никто здесь вас не заборонит. Ей-ей, никто.

— А у Спиридонова армия, что ли? — спросил Гриня.

— Какое там, — дед покосился на бабку.

— Ну, чего пялишься, — забурчала на него старуха, — сказывай, раз начал.

— Так ладно ль? — замялся дед.

— То и ладно, что не складно, — старуха обернулась к постояльцам. — Сынок Советского-то, Федька, в банде обретается. Вот и весь секрет.

Дед Петро вздохнул тяжко, развел горестно руками: мол, я тут ни при чем, мол, даже и не хотел я... да вот.

— Ах, вот оно что, — прищурился зло Гриня, — сам, значит, в председателях, а сынок в бандитах. И нашим и вашим. Хорош, шкура.

— Эт ты зря так, гражданин-товарищ, — оступился старик. — Круто замешиваешь. Може, через то и цел Советский-то. Эвон в Новокумске сколь председателей сменили. Посчитай. Не успеют выбрать — уж и отпевать пора? Это рази дело?

Но Гриня был неумолим:

— Ты, дед, в политике ни рыла, ни уха. Раз он связан с бандитами, стало, не наш он человек, и точка. Хотя и приклеили ему прозвище такое. То-то я гляжу, покорежило мужика, как я его товарищем Советским навеличил.

— Будь по-твоему, гражданин-товарищ, но только поспешим-ка к нему, пока не поздно. Неровен час, наскочит Митрясов, добра ни вам, ни нам не будет.

Сумерки уже загустели, но в деревне не было видно ни одного огонька, люди берегли не только керосин.

Дед Петро, семенивший впереди, рассказывал громким шепотом:

— Ишь, затаились все, быть беде. Налетит, загуляет. Всю ночь дым коромыслом будет. А утресь глядишь — того зарубили, того удавили. Господи, заборони ты нас. — Старик истово крестился, косясь на звездное небо.

Они спешили к избе Спиридонова, не чая, что он ждет их.

— Ты что ль, дед Петро? — раздалось из-за плетня.

— Я, Пантюша, я, — виновато отвечал старик. — Ты уж не серчай, что я граждан-товарищев тебе возвертаю. Сам знаешь, супротив Митрясова мне не рука стоять. Где мне... Ты уж не серчай, Пантюша.

— Ладно, ладно, — отвечал Спиридонов, приоткрывая калитку. — Проходите, товарищи.

«Волк те товарищ», — хотел сказать Гриня, но удержался через великую силу, разумно рассудив, что сейчас не время разбираться, кто есть кто.