— Правильно, — сказал какой-то дед. — Береженого бог бережет.

— К капиталистам вместо товарища Ленина поехал нарком Чичерин, — продолжал Гриня. — Конечно, товарищу Чичерину Ильич рассказал, как надо действовать, чтобы не попасться на удочку буржуям. И товарищ Чичерин не подвел Ленина. Все сделал, как он велел. Вы думаете, с чего капиталисты начали с нами разговор?

Гриня опять оглядел слушателей, поощряя их на вопрос.

— А лихоманка их ведает, — молвила Марфа.

— Вот именно. И не подумаешь, что может в буржуйской голове возникнуть. А они и говорят Чичерину: мол, начнем с вами тогда переговоры вести, когда вы нам все долги царские воротите. О-о, дают!

— Они че, спятили? — крикнул какой-то дед. — Николашка займовал, пропивал со своими генералами, а мы, стал быть, плати. Кукиш им! Вот!

Старик выстроил из своих восковых пальцев известную фигуру и сунул в сторону Грини под смех своих хуторян.

Но Гриня знал, кому предназначен этот кукиш, и воскликнул радостно:

— Верно, товарищ дед! Примерно так ответил им и нарком Чичерин. Правда, кукиша он им не казал, там это не принято, но сказал примерно так: ежли вы требуете царские долги, тогда верните нам за все, что вы натворили в интервенцию. Сколь городов, деревень пожгли, сколь детей осиротили. Заплатите нам за все.

— Верно, мать честна! — крикнул тот же дед. — Пусть платют.

— Э-э, буржуи б не были буржуями, если б так вот сразу платить нам стали. Эта братия больше думает, с кого б содрать. Да. Так вот ополчились они на нас, словно волки лютые, только свистни — разорвут. Но, как вы знаете, волки ж не только на человека нападают, могут и друг дружке в глотку вцепиться. Так и капиталисты: какой зазевался — мигом его сожрут. И вот тут нарком Чичерин вспомнил наказ вождя — расколоть фронт капиталистов. Он взял и заключил с Германией от имени Советской республики договор, в котором обе стороны отказывались от взаимных претензий. Ни вы нам не должны, ни мы вам.

— Как так? — удивился дед. — Они ж нас грабили.

— Верно, дед, — согласился Гриня, — грабили. Но грабили же не трудящиеся, а опять капиталисты ихние. А ежели они нам репарацию станут выплачивать, так тянуть ее будут с трудящихся, да еще на нас кивать рабочим-то: это, мол, не мы, это вон дерет с вас трудовая власть Советов. Вишь как? И потом нам этот договор важен был политически. Понимаешь, политически. Раз Германия заключает с нами договор, стало быть, она признает нас. И этим договором мы таким образом прорвали фронт наших врагов, товарищи.

Гриня победоносно оглядел своих слушателей, словно лично участвовал в прорыве этого фронта.

— Какие будут вопросы, товарищи? — спросил он.

— А когда мануфактуру привезут? — поинтересовалась женщина, сидевшая на лавке.

И сразу все заволновались, завздыхали, потому как давно забыли, как она и выглядит, эта мануфактура. Пооборвались, пообносились.

Конечно, что мог ответить на это Кашин? Ему бы легче было рассказать о мировой революции, которая не сегодня-завтра должна грянуть, но вот мануфактура... Впрочем, не таков был Гриня, чтоб отступать.

— С мануфактурой, товарищи, трудно, очень трудно пока. Тяжело Республике Советов. Шестнадцать губерний, товарищи, голодают. Страна изо всех сил напрягается, чтоб помочь нам. Вот весной — семенами, теперь — товарами... Есть уже первая ласточка. Не далее как два дня назад, обоз с товарами был направлен в Калмыково. Потерпите, дойдет и ваш черед.

Сообщение об обозе вызвало радостное оживление среди женщин.

— А по скольку давать будут?

— Как будут: на деньги али за хлеб?

— По какой цене?

Откуда Грине было знать все это? Но он отвечал весомо и авторитетно, сам веря в сказанное:

— Будем раздавать по справедливости, товарищи. Советская власть никогда не обидит бедного человека, за то воевали и воюем.

В это время с улицы к воротам подбежал резвый конь, запряженный в легкий ходок с коробушкой. В плетеном коробке сидел молодой парень в солдатской папахе.

— Тпр-р-р, — натянул он вожжи.

Гриня не знал, кто это и к добру ли явился. Но публика не проявила особого беспокойства, и у Кашина вдруг родилась смутная догадка. Он взглянул вопросительно на Марфу. И она поняла этот немой вопрос, улыбнулась довольная, кивнула утвердительно: «Вам, вам это».

Убедившись, что конь предназначен им, Гриня так обрадовался, что закончил свое выступление пламенным призывом:

— Да здравствует мировая революция, товарищи! — И первым захлопал в ладоши, увлекая и своих слушателей.

Наконец позади за увалом скрылся гостеприимный хутор Прорва. Конь, пофыркивая, резво бежал вперед. Смазанный, ухоженный ходок погромыхивал; парень-возница, заломив едва не на затылок папаху, мурлыкал под нос песню.

Заветный сундук был засунут под облучок и старательно прикрыт соломой. Все было хорошо и прекрасно, не хватало Грине только цигарки в зубах. Кисет с махрой отобрали у Золотого. Сава тоже был в отличном настроении, хотя нет-нет, а вспоминал о своих великолепных ботинках, с которыми ногам было так уютно и тепло, а на сердце Савы — сладко от чувства собственного достоинства. И все осталось там, у Золотого — и ботинки и достоинство. Поэтому, как ни пытался Сава напустить на себя важный вид, приличествующий уполномоченному губкома, но лишь увидит свои босые ноги, заливается краской от стыда.

И именно поэтому, чтобы с ними не повторился еще раз такой конфуз, захватили ребята с хутора добрую дубинку с набалдашником, сунули в солому. Появятся еще раз бродяги, попросят закурить — уж теперь-то уполномоченные не оплошают.

— А что, Марфа давно у вас в председателях? — спросил Гриня возницу.

— Да с самого начала, как белых прогнали.

— Ишь ты, — удивился Кашин и невольно вспомнил новокумские хлопоты с этой должностью. — Неужто и бандиты вас не трогали?

— Было раз весной ныне. А то никогда не наскакивали, — отвечал парень.

— Что так-то? — не отставал Гриня.

— Так Митрясов-то — брательник Марфин младший. Она ему еще в детстве уши драла, шкодлив больно был. Вот с того времени, наверно, и побаивается ее.

— А весной, говоришь, наскочили же.

— Хэх, — улыбнулся парень. — С чем наскочили, с тем и отскочили.

— Ну-ну, — поощрил Гриня парня, почувствовав, что тому смерть как рассказать хочется.

— Весной нам семена привезли с городу. Сеять, значит. Вот тут-то они и налетели. Парень, который с семенами был, — за наган. Да где там. Пульнуть раза два успел, схватили его они. Начали бить, поволокли за околицу расстреливать. Вот тут и явись, как снег с неба, Марфа.

— С оружием?

— Какое там, с поварешкой да с бабами. Суп во дворе варила, когда эта кутерьма началась. Парня б того сразу шлепнули, да замешкались с раздеванием. Ну, пока он ботинки снял, гимнастерку, тут и Марфа подоспела с бабами. Подбегает, вопит: «Стой! Не стреляйте, мерзавцы!» Братец-то ее на коне красовался, плеткой по голенищу поигрывал. Ждал, когда разденут комсомольца и он его лично в расход пустит. Увидел Марфу, смутился. И даже конь вроде под ним плясать перестал. А Марфа к нему: «Ты что делаешь, стервец, а?» Митрясову, видно, несладко принародно такое слышать. «Сестра, — говорит, — не мешай народному суду». А Марфа взвилась, как ужаленная: «Ах ты, тварь сопливая, еще себя и народом величаешь!» Да поварешкой его. Он едва увернуться успел, а то б влепила по мордасам. Конь его с испугу в сторону прянул, Митрясову эта поварешка и угодила по спине. И смех и грех. Поварешка согнулась, конь храпит, землю копытит. Митрясов весь побагровел, кровью налился. «Ты что, очумела?!» — кричит на Марфу. А она подбежала к тому парню, встала перед ним, загородила, а брату кричит: «Ты, заступник народный, что народу дал? Молчишь? Потому как вы со своей бандой кровь пьете народную. А этот парень семена нам привез, хлеб. Он кормилец наш! Слышишь? Он!» Митрясов что-то сказать ей хотел, возразить, но она ему и рта раскрыть не дала. «Вон, — кричит, — из нашего хутора! Вон!» Да опять на него с поварешкой, А конь митрясовский увидел это дело, да прыг-скок, да в дыбки, заржал жалобно. Тут еще ж и бабы другие вопят, Марфе подсобляют. И что ты думаешь, отбили того парня, отстояли. Ускакал Митрясов не солоно хлебавши со своей сворой, даже и семенами не попользовался. Зато, сказывали, потом в Белых Зорях полютовал.