Сава закончил протокол и расписался рядом со своей фамилией. Подал ручку Грине.

— Распишись.

Гриня внимательно перечитал протокол, лихо расписался.

— Вот, товарищ Фатеев, этот протокол официально утверждает вас в должности председателя. Храните его. И в случае чего, предъявляйте сомневающимся как мандат.

Дед осторожно взял бумагу в руки, полюбовался ровными строчками, вздохнул.

— Нет, сынки, сей мандат не предъявлять надо, а заховать куда подале. Митрясов-то грамотный, читать умеет.

Старик окинул цепким взором пустую, неприютную избу. Глазу не за что зацепиться было. Три лавки вдоль стен, старый обшарпанный стол да на стене крохотный шкафчик с полуоборванной дверцей. Из него бандиты и вытащили все сельсоветские бумаги для страшного костра на груди Бабина.

«Неужели он думает, что бандиты не узнают о его председательстве без бумаги?» — подумал Сава.

А дед Прокопий словно подслушал его мысли.

— Мир меня не выдаст. Я бобыль, сирота, а таких грех обижать. А вот мандат ваш может навредить. Куда ж мне его...

И тут взгляд старика задержался на печке-грубке, возвышавшейся в углу.

— Ага, ядрена-мудрена. — Фатеев подбежал к грубке, открыл дверцу, потом поддувало. Заглянул туда, крякнул с сожалением: — Жаль такую бумагу в золу совать. По нечаянности и сжечь можно. — Старик обошел грубку, оглаживая бока ее. — А ну-ка, сынки, загляните там около трубы на припечек.

Гриня с Савой подтащили скамейку. Гриня, встав на нее и приподнявшись еще на цыпочки, заглянул на припечек.

— Здесь дощечка какая-то.

— Во, — обрадовался дед, — это для лучин. На-ка, сунь под нее мой мандат.

Спрятав таким образом протокол, Фатеев не успокоился, а продолжал ходить по избе, что-то высматривая и соображая. Потом он прошел в передний угол, сел на краешек лавки.

— Ну-ка, сынки, двиньте сюда стол.

Ребята исполнили просьбу старика, хотя и не догадывались о причинах такой перестановки. Фатеев подтянул стол в самый угол. Сел, примерился, даже рукой правой попробовал вроде бы что-то писать.

— Зачем все это? — наконец спросил Гриня. — Так же некрасиво.

— Э-э, сынок, некрасивым стал наш второй председатель, когда ему дырку в голове сделали вон из того окна. Вишь, где оконница тряпкой заткнута.

— А кто?

— Известно кто, бандиты. Щелкнули из обреза. И все... «Вы жертвою пали». — Старик похлопал сухой ладошкой по щербатой столешнице: — А здесь ни из какого окна не видно.

Грине старик начинал определенно нравиться своей истинно крестьянской сметкой и обстоятельностью.

— А мы в вас не ошиблись, товарищ Фатеев, — заметил он удовлетворенно.

Но старик вроде и не слышал комплименты на свой счет, сказал деловито:

— Вот теперь читайте мне секретную бумагу губисполкома, — и подпер подбородок кулачком, ровно сказку собирался слушать.

Кашин развернул бумагу и, прежде чем читать, предупредил:

— Как вы сами понимаете, товарищ Фатеев, письмо это председателю, и поэтому лучше будет, если вы станете исполнять указания исполкома, а не обсуждать или осуждать их со своими односельчанами.

— Читай, сынок, читай. Мне уж под восемьдесят, и я сам знаю, о чем можно, а о чем не след говорить с мужиками.

«Ишь ты, а он еще и гордый», — отметил Гриня и начал читать:

— ...Во исполнение нашего предписания от второго апреля сего 1922 года вам надлежит незамедлительно составить опись засеянных площадей, указав фамилии владельцев с составом семьи, площадь посева и предполагаемый урожай. Опись представить в губстатбюро не позднее 30 мая сего года.

— Эх, какие прыткие, — сказал Фатеев. — Уж и урожай им подавай. Не поймали — ощипали.

— Вот видите, вы сами — председатель — начинаете уже осуждать действия губисполкома.

— Я, сынок, наперво мужик, крестьянин, а потом уж председатель. Два голодных года пережили. Первую весну как засеяли и — на́ тебе, подавай им урожай.

— Товарищ Фатеев, вы же умный человек и отлично понимаете, что если б не помощь Советской власти, то и в этом году нечем засевать было б. Нечем.

— Да понимаю я, но уж как-то шибко скоро. Не успели одарить и уж отдар требуют.

— Вы знаете, что за эти семена мы чистым золотом за океан платили. Зо-ло-том, товарищ Фатеев.

— Эх, сынок, — почесал Фатеев затылок, покряхтел. — Что ты мне золото суешь? Али не знаю я? Вон в Белых Зорях всю семенную тройку бандиты расстреляли. А ты — «золото». На этих семенах еще и крови море, да какой крови.

— Вот видите, вы все понимаете, — обрадовался Кашин.

— Я понимаю как председатель, а как мужик — нет.

— Значит, вам надо немедленно приступить к обмеру засеянных площадей.

— А чего их мерять, чай, все исхожены.

— Вам надо список составлять.

— Вот и давай составим вместе, — предложил старик.

— Как? Сейчас?

— А чего откладывать? Писаря у меня нет, сам неграмотный. Вы и напишите.

Кашин пожал плечами, обернулся к Зорину.

— Между прочим, Гриня, это дельная мысль, — сказал Сава. — Нужно помочь товарищу.

— Но нам же надо догонять Лагутина, — возразил Кашин.

— Пешком не побежишь. А за транспортом к кому явимся?

Делать было нечего. Достали из сундучка еще лист бумаги и готовый конверт. Сава опять сел за стол, макнул перо в чернильницу.

— Диктуйте, дедушка.

— Так, — старик деловито придвинулся к Зорину. — С какого края начнем?

— С какого вам удобнее.

Фатеев изморщил лоб, почесал в своей реденькой бороденке.

— Пиши. Кондрат Крапивин, три души, четыре десятины.

Старик дождался, когда Сава закончил строчку, и продолжал:

— Степан Мельник, пять душ...

— А урожай? — спросил Зорин.

— Какой урожай? — не понял Фатеев.

— Ну, который ожидается у Крапивина?

— Э-э, сынок, — закрутил головой старик, — как у нас говорится, цыплят по осени считают. Ни один крестьянин не скажет об урожае до жатвы.

— Ну, хотя бы приблизительно.

— И приблизительно нельзя. Хлеб болтунов не любит. Да и хлеб-то не мой — крапивинский.

Кашин пришел на помощь другу, подсел к старику с другой стороны.

— Ну, хорошо, товарищ Фатеев, пусть так: болтать нельзя. Но ведь каждый, засевая свой клин, думает же о том, что получит с него.

— Вестимо, думает.

— Так вот, как вы думаете, по скольку у Кондрата с десятины получится?

— Э-э, сынок, — весело погрозил пальцем Фатеев. — Старого воробья на мякине не проведешь, нет.

И как ни бились ребята, старик категорически отказался назвать даже приблизительную цифру. А когда убедился, что переупрямил их, пошутил:

— Сглазить боюсь. Ей-богу.

— Ну, ладно, давайте дальше, — сказал Сава.

— Степана Мельника записал?

— Нет.

— Пиши: Степан Мельник, пять душ... Хотя, погоди. Пиши лучше четыре.

— Почему это — то пять, то четыре? Сколько ж точно?

— Ежели судить по живым на сегодня, то оно, конечно, пять душ. А ежели, скажем, по-завтрему, то четыре. Старуха вот-вот богу душу отдаст.

— Что с ней?

— Известно что. Голод. На лебеде да коре долго ль протянешь?

— Как же так? — удивился Сава. — А остальные в семье что ели?

— То же самое. Но по весне, как тепло стало, начали сусликов ловить. Тем и спаслись. Молодые. А уж старухе-то, видно, не под силу сызнова жир нагуливать. Не сегодня-завтра помереть она уже должна.

— Ну что? — обернулся Сава к Грине. — Как писать будем: четыре или пять все же?

— Пять, конечно, — решительно сказал Кашин. — Нечего человека раньше времени хоронить.

— Это с вашей колокольни хорошо, а с нашей-то не очень, — не согласился Фатеев.

— Почему же?

— Напишем пять, на пятерых им и налог установят. А их-то будет четверо. Справедливо?

Кашин заколебался. С одной стороны, старик был прав, но с другой — вроде бы выходил обман государства.

— Я думаю, надо уважить председателя, — вступился Сава. — Ему лучше знать.

— Ладно, пиши четыре, — согласился Гриня.