Пару дней спустя я вернулся в Париж и рассказал ему о случившемся. Он заметил: «Я очень рад. Теперь ты — член моей семьи, и мы никогда не будем отделены друг от друга».

Я почувствовал себя его сыном и взял его руку, чтобы поцеловать. Он резко вырвал ее со словами: «Не ты должен целовать мои руки, а я твои». Я так и не понял, что он имел в виду, так как он перевел разговор на какую-то практическую тему, о которой я уже забыл. С того дня я больше не мог повторить это упражнение, хотя часто осознавал некую тонкую и почти неощутимую связь с моей матерью.

Может все это зря?

Тем временем Гурджиев собирался в Соединенные Штаты. Главным препятствием оставался его паспорт. Его известность не приветствовалась властями ни одной страны. До войны его не выслали из Америки только благодаря заступничеству очень влиятельных друзей. Французская полиция считала его опасным, подозрительным субъектом. После войны он был арестован по обвинению в незаконном хранении иностранной валюты, и его досье в парижской префектуре было переполнено докладами о различной незаконной деятельности. Сам Гурджиев оставался совершенно равнодушным к производимому им впечатлению, иногда даже специально стремился подать себя в невыгодном свете.

Французская группа рассказала о его аресте. Друг, связанный с полицией, предупредил его, что не стоит хранить иностранную валюту дома. Ученики, приезжающие из-за границы, особенно американцы, привозили крупные денежные пожертвования — тысячи долларов. По закону их следовало тут же обменять на франки. Но Гурджиеву нравилось хранить иностранные банкноты. Однажды его предупредили о предстоящем обыске и посоветовали избавиться от всего подозрительного. Он заявил: «В моем доме они ничего не найдут». В тот же день пришедшие полицейские, заглянув под матрас, нашли много различной иностранной валюты. Его забрали в участок и поместили с отпетыми уголовниками. Рассказывая впоследствии эту историю, он говорил, что один из сокамерников подошел к нему и спросил: «Ну что, старина, какой раз сидишь?» Гурджиев ответил, что первый, и понял, что потерял всякое уважение. В следующий раз в ответ на тот же вопрос он величественно произнес: «Восемнадцатый!» и мгновенно стал центром всеобщего восхищения. Это число имело скрытый смысл, поскольку в гурджиевской классификации "идиотов" представляло наивысший уровень, который может Достичь индивидуум во Вселенной своими собственными усилиями.

В магистрате Гурджиев представился бедным стариком, ничего не мыслящим в валюте и с трудом говорящим по-французски. Его отпустили, и дома он, приукрашивая, рассказывал об этом друзьям и ученикам. Когда его спрашивали, почему он пренебрег предупреждением, он парировал: «Я никогда не бывал в тюрьме. А в жизни надо попробовать все». Он очень любил рассказывать эту историю на публике и не уставал повторять ее. Всякий раз, рассказывая, как спрятал деньги под матрасом, он с задорной улыбкой ребенка-непоседы говорил: «Хорошенькое я выбрал местечко? Разве нет?»

Подобные проделки развлекали и были весьма поучительны для его учеников, но не для полиции. Он так и не смог получить французское гражданство, и разъезжал повсюду с нансенским паспортом, выдаваемым белым иммигрантам из России. Его владельцы не могли въехать ни в одну страну без разрешения какой-нибудь другой страны принять их по окончании поездки. Французская полиция, в которую Гурджиев обратился, не преминула отказать ему в разрешении вернуться в страну. Без этого надежда получить американскую визу была ничтожно мала, если только не откликнется какая-нибудь другая страна. Однако Гурджиев хотел быть уверенным, что сможет вернуться во Францию.

Никто не мог найти выход, и меня попросили помочь. Случилось так, что кое-кто из учеников был на дружеской ноге с могущественным министром французского правительства, который заверил, что получить разрешение будет очень просто. На деле, бывший премьер-министр Франции должен лично был дать гарантии французской полиции, и только тогда она очень неохотно, но согласилась выдать требуемое разрешение. Виза на въезд в Соединенные Штаты была получена мной и другим англичанином также с помощью верных связей.

Гурджиев отправлялся морем в Англию с мадам де Зальцман из Гавра 30 октября 1948 года. Он попросил меня подняться с ним на борт, чтобы избежать каких-либо неожиданностей. В тот день за ланчем было большое торжество. Я был распорядителем и позволил себе нарушить обычный порядок тостов, предложив выпить за его здоровье. Но он сказал: «Нет. Я хочу пожелать здоровья Англии. Благодаря Англии я отплываю в Нью-Йорк свободным от всех долгов. Чистый, как ребенок». В самом деле, английские группы собрали для него очень большие суммы. У св. Лазаря собралась толпа провожающих французских учеников. Высунувшись из окна экипажа, он, как обычно, наделял всех конфетами и орехами и последним напутствием: «Надеюсь всем своим существом, когда я вернусь, каждый научится отличать ощущение от чувства».

По дороге в Гавр мадам де Зальцман нервничала, и ей слегка нездоровилось. Я не сразу догадался об ужасе, который испытывают перед полицией жившие в Париже во время немецкой оккупации. Наконец без всяких заминок мы оказались на борту американского лайнера, и тут Гурджиев дал выход своим чувствам. Он устроил настоящее представление в своей каюте, которая, по его настоянию, была на внутренней стороне. Он сказал, что не поедет в Америку, сойдет с корабля в Саутхэмптоне, где я должен был его встретить на следующее утро. Он отправился в ресторан, велел принести бутылки с арманьяком, банки с икрой и различными закусками, захваченными из Парижа. Стюарды пришли в ярость, но он успокоил их щедрыми чаевыми. Он велел мне руководить, то есть произносить тосты. Мы сидели и пили до последней минуты до отправления.

Было за полночь, когда я очутился на берегу. Мой поезд уже ушел. Под проливным дождем я побрел вдоль путей. Все отели были закрыты, и я решил переночевать под навесом на железнодорожной станции. Ко мне подошла проститутка и, думая, что я совсем несчастен и разбит, предложила разделить со мной постель. Я отказался так мягко, как мог. Она была очень толстой и доброй. Когда она скрылась, я сказал себе: «Я печально оторван от жизни. Кто хороший — она или я?»

Наступил день, и я вернулся в Лондон, чтобы разобраться в моей запутанной жизни. Действительно запутанной, поскольку отношения с Гурджиевым пересекались с моими обязанностями по отношению к работодателям. Среди моих учеников из Кумб Спрингс тоже царила неразбериха. Для некоторых из них встреча с Гурджиевым оказалась очень полезной, и все, что им было нужно, — чаще видеть его, что было легко, пока он оставался в Париже. Других оттолкнуло его поведение. Они не могли примириться с выпивкой за его столом и с его не всегда пристойными высказываниями. Некоторых отвратили рассказы о его частной жизни, особенно о его отношениях с женщинами. Он часто бахвалился множеством своих детей и непреодолимым влечением к женщинам, а они воспринимали его слова буквально

Мне кое-как удалось собрать все воедино. На мой взгляд, частная жизнь Гурджиева была только его делом; действительно имело значение то, что он мог и помогал мне и всем, приходящим к нему. Тем, кто был разочарован, я напомнил о своем предупреждении. Я сам не был особо обеспокоен тем, что увидел и услышал. Гурджиев подарил мне новую надежду, перед которой меркли все сомнения. Более того, я видел его после аварии. Уверен, любящее, богобоязненное и мягкое существо, которое открылось перед нами в те ужасные дни, было гораздо ближе настоящему Гурджиеву, чем бессовестный скандалист, которого видели в нем люди. Для меня он был не только самым удивительным из людей — более удивительным, чем он показался мне в Prieure в 1923 году, — но человеком, взявшим на себя огромную задачу и выполняющим ее чего бы это ему ни стоило.

Вскоре жизнь вокруг Гурджиева вошла в привычную колею, и он начал поговаривать о приобретении большого участка земли с домом, что позволило бы ему возобновить работу, начатую в Prieure. Ему предлагали Chateau de Voisins в Рамбулетте — величественный замок, возможно, самое красивое здание нашего века. Его владелец, сахарный барон, был готов сдать его на несколько лет и довольно дешево, чтобы самому не платить налога. Мне поручили вести переговоры. Несколько раз Гурджиев сам побывал в замке и нашел его очень подходящим для работы. Мадам де Зальцман и другие французские ученики принимали все происходящее за чистую монету, так поступил и я, и разработал финансовый план, который позволял снять замок и покрыть все расходы за счет приезжавших из Соединенных Штатов и Англии людей, ищущих помощи и руководства в их работе. Отправляясь в Америку, Гурджиев увез с собой все планы и был, казалось, намерен добиться поддержки, необходимой для аренды Chateau. Должен признаться, что я никогда не мог с уверенностью сказать, когда Гурджиев говорил серьезно, а когда играл.