«Я полагаю, что как бы ни был велик риск и цена, игра стоит свеч. Но я не хочу, чтобы вы слепо шли за мной. Помните совет, написанный над входом в Дом Обучения в Prieure: «Если у вас нет хорошо развитой критичности, вам нет смысла входить сюда». Если вы решитесь войти, держите глаза открытыми. Я не верю, что скандальные слухи, окружающие Гурджиева, верны, но вы Должны иметь в виду, что они могут быть верны, и действовать соответственно».
Несколько человек взяли слово и отметили, что они впечатлены не столько тем, что я сказал, сколько явным изменением, происшедшим со мной. Еще до конца вечера большинство присутствующих обратились ко мне с просьбой взять их с собой в Париж. В августе 1948 года я привез около шестидесяти человек в дом Гурджиева. Хотели приехать еще десятки, но квартира на улице полковника Ренальда, заполненная до отказа, никак не вмещала больше шестидесяти человек, а к тому времени со всего мира стали собираться его старые и новые ученики. Нам необычайно повезло попасть в период затишья и пережить вместе с ним события, относящиеся к аварии.
Когда вернулась французская группа, мы стали приезжать в Париж как можно чаще на выходные. Некоторые из моих учеников взялись помогать в работе в Париже, особенно в копировании «Баалзебуба», тогда еще в рукописи, который остро требовался повсюду. Члены английской группы были чрезвычайно благодарны французам, которые отодвинулись на задний план, чтобы облегчить нам доступ к Гурджиеву. Семь лет Гурджиев был полностью в их распоряжении, обучая их с постоянством и настойчивостью большими, чем любую другую из своих групп. Они глубоко уважали мадам де Зальцман, поддерживавшую их во всех перипетиях и разочарованиях, с которыми сталкивался каждый учившийся у Гурджиева.
Вскоре после того, как в Париж потянулись ученики из Кумб Спрингс, к Гурджиеву приехал Кеннет Уолкер с двумя спутниками, которых я уже встречал в Мендхеме. Уолкер выглядел печальным, разочарованным стариком. Гурджиев принял его с подлинным участием, возродил в нем веру и надежду гораздо более в его чувствах, чем в его уме. С огромной радостью мы наблюдали за трансформацией, происходящей на наших глазах. Через несколько дней Уолкер помолодел и ожил. Он вернулся в Лондон и говорил с учениками Успенского — с теми из них, кто был готов слушать. В результате многие приехали в Париж. Вскоре между Лондоном и Парижем установились три гармонично сочетающихся потока. Третий был организован Джин Хип, замечательной женщиной, одной из основательниц «Little Review», известной в авангардных кружках Америки уже сорок лет назад. Около двадцати лет она несла знамя Гурджиева и только Гурджиева в Лондоне, отказываясь иметь дело с группами Успенского и с остальными, которых она с присущей ей безапелляционностью называла ренегатами. За столом Гурджиева собирались люди из разных концов мира и с разными представлениями о том, что значит слово «Гурджиев».
Но за этим столом забывались всякие различия. Мы узнавали нечто новое и необычное: глубинную значимость человеческого тела и скрытые в нем возможности. Гурджиев показал нам упражнения столь новые и с такими неожиданными эффектами, что перед нами словно бы открылся новый мир. Он также внушал, но лишь тем, кто приехал с искренним желанием увидеть путь, важность и крайнюю необходимость работы над собой, чтоб освободить личность от иллюзий и зависимости. За столом распорядитель должен был произносить тосты за «безнадежных идиотов», чтобы мы четко различали тех, кто субъективно безнадежны, поскольку уверены в своей никчемности, и объективно безнадежных, не кающихся в своих грехах и обреченных умереть собачьей смертью.
Ни одно описание не в состоянии передать ужасающую реальность этого различия так, как его передавал Гурджиев, с огнем в глазах и звучными интонациями Иеремии. Я видел пожилых людей, падающих ниц и плачущих, которые, возможно, не испытывали подобных чувств с детства. Несколько человек, мужчин и женщин, уезжали из Парижа после выходных, проведенных с Гурджиевым, в столь взбудораженном состоянии, что им понадобилось лечение в психиатрических клиниках. Сам он никогда не расслаблялся: каждый день, с утра до вечера, он встречался с людьми, читал, председательствовал на дневных и вечерних трапезах, проводил занятия ритмическими упражнениями и частенько заканчивал день неземными импровизациями на ручном органе.
Ужины, кофе и музыка продолжались за полночь. Только в два-три часа ночи мы расходились по домам. К этому времени мы находились под таким впечатлением от слов Гурджиева, что не могли заснуть. Группами по три, четыре, а иногда и десять человек мы отправлялись в ближайшее кафе и просиживали там час, а то и больше, пытаясь воссоздать то, что говорил Гурджиев. Это привело нас к странному наблюдению: один четко и ясно помнил то, что касалось какого-то предмета, другой запоминал нечто совершенно противоположное по тому же поводу. Порой несколько человек настаивали, что Гурджиев говорил только для них, сообщая им нечто глубоко личное и важное. Другие, сидящие в ярде от них, ничего такого не слышали.
Через некоторое время мы пришли к выводу, что Гурджиев владеет особым видом Майи, позволяющей ему одновременно по-разному обращаться к разным людям. Он в действительности был, как говорила мадам Успенская, X — неизвестным качеством. Чтобы дать некоторое представление о его бесконечном разнообразии, сорок человек, знавших его в различные периоды его жизни, должны были бы написать сорок различных книг. К несчастью, большинство из тех, кто мог бы написать о нем, умерли, не оставив ни строчки.
Я не буду описывать духовные упражнения Гурджиева, так как убежден, что их нельзя выполнять иначе, кроме как под наблюдением опытного руководителя. Здесь лежит серьезнейшее препятствие к распространению гурджиевского метода. Все его ученики соглашаются, что, по крайней мере, в течение первых семи лет интенсивных занятий необходим групповой лидер. Большинство из тех, кто пытался проводить такое обучение, потерпели неудачу, осознав собственные недостатки и неспособность взять на себя ответственность за остальных. Впоследствии те, кто в разное время брали на себя задачу руководства остальными, уставали и перенапрягались. Зависимость от хорошо подготовленных и редко встречающихся учителей является серьезным недостатком этого метода, который невозможно преодолеть.
Одно упражнение, открывшее мне новую область для понимания, я могу описать, поскольку любопытствующему читателю будет нелегко его повторить. Как-то Гурджиев позвал меня к себе в комнату и спросил о моей матери, когда она умерла и что я чувствовал по отношению к ней. Затем он сказал: «Ей нужна помощь, так как сама она не может найти путь. Моя мать уже свободна, и я могу помочь ей. Через нее можно помочь и твоей матери, но ты должен установить между ними связь». Он дал мне фотографию своей матери, умершей двадцать четыре года назад в Prieure, и сказал: «Каждый день полчаса ты будешь делать то, что я скажу. Вначале взгляни на это изображение — ты должен уметь увидеть мою мать с закрытыми глазами. Затем поставь рядом два стула, на правом представь мою мать, а на левом — свою. Стоя перед ними, сконцентрируй внимание на желании, чтобы они встретились и твоя мать получила помощь. Это крайне тяжелое упражнение, и нужно очень сильно желать помочь твоей матери. Сам ты не можешь помочь ей, но через свою мать я могу помочь ей».
Я отнесся к этому упражнению более серьезно, чем к другим. Когда умерла моя мать, я понимал, что ей нужна моя помощь после смерти, но я не представлял себе, как это сделать. Задача оказалась непредвиденно болезненной. Через несколько недель усилие, которое я затрачивал на ежедневное стояние перед двумя пустыми стульями, стало почти невыносимым. К своему удивлению, я был весь в поту, словно занимался тяжелым физическим трудом. Однажды я разрыдался и проплакал все полчаса. Казалось, ничего не произошло. Меня охватили сомнения, будто бы вся эта затея была всего лишь жестокой шуткой, которую Гурджиев сыграл со мной. Затем начались перемены. Через месяц упражнений я начал ощущать в комнате чьи-то присутствия. Сначала они были колеблющимися и неопределенными, а затем приняли вид моей матери и мадам Гурджиевой. Я чувствовал, как моя мать сопротивляется и не хочет посмотреть налево. И вот однажды, несомненно, была установлена связь. Через меня прошла волна облегчения и благодарности. Казалось, в тот момент сам Гурджиев был в моей комнате в Кумб Спрингс.
