Я вышел вместе с британской делегацией. Ллойд Джордж сказал: «Надо избавиться от атмосферы конференции. Я собираюсь пригласить турок на чашку чая. Знает ли кто-нибудь их привычки?» Ванзиттарт подтолкнул меня, и мне удалось сказать: «В основном все эти люди из западной страны. А Бекир Сами-бей — черкес. Он увлеченный фермер, спрашивал меня, где найти английские корма». Для Ллойда Джорджа этого оказалось достаточно, и, совершенно очарованный, я наблюдал его в лучшем его проявлении. До окончания чаепития он покорил Бекир Сами-бея, уверив его, что фермерство гораздо важнее политики, и пообещал предоставить в его распоряжение лучших андийских экспертов по овцеводству. На следующий день Бекир Сами-бей выступил на объединенном заседании всех трех делегаций с Иримирительной речью. Союзники согласились предоставить решение вопроса самим грекам и туркам, и конференция была взорвана этим Соглашением. В действительности ничего не было достигнуто, и все знали об этом. Более того, французы и итальянцы усердно работали над тайными соглашениями с делегацией националистов. Все же конференция, возможно, была началом долгого и медленного движения к восстановлению доверия между Британией и Турцией, которое, в конце концов, привело к установлению современного равновесия сил на Ближнем Востоке. Французы, при всей их проницательности, не смогли добиться одобрения турками их плана раздела Силиции, и, не прошло и нескольких дней после возвращения Сами в Анкару, между Турцией и Францией началась война.

По завершении Конференции я был поставлен перед мучительным выбором. Я полагал, что военное ведомство не собирается отправлять меня обратно в Турцию, и оно было совершенно право. Я не хотел оставаться в регулярной армии, хотя меня и направляли в штабной колледж. Я не имел не малейшего желания возвращаться в Оксфорд. И уж совсем не по себе мне было в Уимблдоне с женой и ее семьей.

После месяца разлуки я все больше чувствовал силу связи между моей судьбой и судьбой Винифред Бьюмон. Я подал рапорт об отставке. Желая как можно скорее оформить все документы, я лично отправился в отделение верховного командования в Чатаме. Я нанял машину и поехал. Сидя один в большом даймлере и проезжая Вульвич, где менее трех лет назад я был примерным кадетом, вспоминая одно за одним места, где мы тренировались, я не мог поверить, что был этим человеком. Но также невозможно было поверить и в меня теперешнего. Кто я такой, чтобы вести эту большую дорогую машину? Почему я не поехал в Чатман на трамвае, как сделали бы большинство людей на моем месте? Уходя в армию из Оксфорда, я полностью вычеркнул себя из жизни. В ней не осталось ничего реального.

Я зашел в офицерскую столовую и последний раз позавтракал как сапер и как солдат. Я был чужим среди чужих.

Вскоре я вернулся в Лондон. Документы были в порядке, и со дня надень я ожидал приказа об отставке. Мне не на что было положиться, кроме собственного ума. Я не мог принять помощи от семьи моей жены, а моя мать сама нуждалась в моей помощи. Проезжая через Кентишийские поля, окружающие предместья Лондона, я всматривался в будущее. Я не сомневался, что вернусь в Турцию, потому что должен узнать, как мне жить. Мне было уже почти двадцать четыре года, и я не сомневался, что следующие шесть-семь лет жизни принесут мне ответы, которые я ищу. Я хотел знать о жизни все, осознавая с неприятной уверенностью, что мне придется сделать еще много глупостей, прежде чем я найду свой путь.

Наконец поездка окончилась. Приехав в Уимблдон, я сообщил Эвелин, что возвращаюсь в Турцию. Я не звал ее с собой, и она не спрашивала, почему. Я покидал свою жизнь с ощущением чужака, случайно попавшего в нее. Фактически все осталось тем же: я был сыном и братом, мужем и отцом. Я оставался даже старшим преподавателем математики в Мертон-колледже, в Оксфорде, поскольку многострадальный Ворден все еще сохранял за мной место. Но мои ценности изменились. Я начинал понимать, что мы живем в мире ценностей, во вневременной вечности, в моем пятом измерении, а не в мире фактов, часов и календарей, которые не вписывались в ту игру в прятки, в которую играли ценности. Жизнь, которой мы живем, идет по нескольким временным линиям. Линии отделяются различными состояниями нашего сознания, а память возвращается назад только по одной линии. Таким образом, мы теряем связь с большей частью нашего прошлого, особенно того, которое чуждо теперешнему опыту. Это неудивительно, поскольку ценности — это то, что нам небезразлично, в то время как к фактам мы остаемся совершенно бесстрастными. Потому мы помним так мало фактов, если только они не связаны с какой-то ценностью. Не все ценности приятны, но все тем или иным образом нам небезразличны. Из-за этого, например, воспоминания, интересные нам, могут навевать скуку на остальных.

Другим следствием «однолинейности» воспоминаний является невозможность полностью честно и искренне восстановить прошлое. Печально, но не удивительно: чем более значим наш опыт, тем меньше мы можем о нем рассказать окружающим.

Сноуденсы подружились со мной, будучи членами Социалистической комиссии, направляющейся на Кавказ. Они тепло приглашали меня навестить их в Лондоне, и я воспользовался их предложением вскоре после приезда. Они представили меня Рамзаю МакДональду, который хотел узнать из первых рук о ситуации в Армении. Он не одобрял поддержки греков британцами в Малой Азии и был потрясен сообщениями о преследованиях турок. Он был способен на искренние чувства вместо интеллектуального рвения других социалистов. Я мог поговорить с ним о своих личных делах, и он посоветовал мне заняться политикой и, в частности, ближневосточными проблемами.

После закрытия Конференции МакДональд участвовал в дополнительных выборах в Вулвиче. Повинуясь внезапному порыву, я взялся агитировать за него. Мне поручили население среднего класса, и, переходя от двери к двери, я понял, какие бессмысленные предрассудки может внушить война вполне разумным людям. Они действительно полагали, что борьба за мир — это измена Англии и что социалисты готовы отдать страну иностранному влиянию. На меня сыпались доселе неизвестные мне оскорбления, и я чувствовал себя странно, словно это происходит не со мной. Выборы были полным поражением для МакДональда, он потерял всех своих избирателей. Толпа, собравшаяся вокруг Таун-холла, с истерическим ликованием встретила оглашение результатов. Я был озлоблен и устал. Ко всей этой нелепости прибавилось еще и то, что меня обокрали первый и последний раз в жизни. Я только что взял из банка сорок фунтов, значительную для меня сумму денег. Печальный и раздраженный молодой человек возвращался в тот вечер в Уимблдон.

На следующий день за завтраком мой тесть Дэвид МакНайл праздновал победу на выборах. Как и МакДональд, он был шотландцем из Лоссиемоунта в Морэйшире и говорил о нем лично и о социализме вообще с тем, что я бы назвал крайней ограниченностью ума. Я сказал себе, что покину Англию, и надолго. Я взглянул на жену, внимательную, но без понимания, и добрую, но с закрытым сердцем. Она пыталась привыкнуть к моим новым друзьям, но а те шесть недель, которые я провел в Лондоне, ни разу наша совместная жизнь не стала, реальной. Я посмотрел на свою дочку Энн, сидевшую на высоком стульчике за столом. Я чувствовал свою неспособность быть отцом и сказал себе, что ей будет лучше без меня. И тут же понял, что это не так. Я знал, что уйду — не из-за тестя, не потому, что не могу быть мужем и отцом, не из-за разочарования в политике, даже не из-за миссис Бьюмон или какого-то мистического зова с Востока. Уйду потому, что я должен. У меня не было сил выбирать.

Волею обстоятельств, которые часто значат больше, чем тщательно планируемые поступки, в этот вечер я отправился навестить Успенского, в то время проживающего в отеле на площади Рассела. Это была наша первая встреча с тех пор, как несколькими месяцами раньше он покинул Турцию. Он рассказал, что в Лондоне он встретил признание и теперь читает лекции группе богословов и психологов. Я сказал о своем решении покинуть Англию и вернуться в Турцию, но хотел бы послушать некоторые из его лекций. Он ответил: «Приходите, если захочется. Но Вы не можете решать. Если Вы отправитесь в Турцию, то не потому, что решили. У Вас нет сил, чтобы выбирать. Никто не может выбирать».