Это звучало заманчиво. Моя связь с Грецией упрочилась встречей в Ницце со старым знакомым, мэтром Аристиди Георгиадесом, греческим юристом, в прошлом членом мабейна Абдулы Хамида, известным в качестве непревзойденного посредника. Он вызвался добиться от греческого правительства официального признания прав наследников, основываясь на предложении мэтра Симона. Греческий посол в Лондоне подтвердил его статус в правительстве, и мои патроны решили предпринять попытку договориться о земле в Греции.

Меня попросили вести переговоры. Я оказался перед выбором. Мои предыдущие отлучки из Лондона не превышали нескольких недель, и я мог работать с группой Успенского. Теперь же предстояла поездка на месяцы, а может, и годы. Я отправился к Успенскому за советом. Уклонившись от прямого ответа, он рассказал мне такую историю. «Есть такая русская сказка. Один богатырь отправился в поход. Спустя какое-то время дорога, по которой он ехал, разделилась на три. Раздумывая, куда направиться, он вдруг увидел старика, который рассказал ему, что на правой дороге он потеряет коня, на левой — себя, а на той, что прямо перед ним, — и себя, и коня. Рассудив, что богатырь без коня беспомощен, а конь без богатыря бесполезен, он поехал прямо. После отчаянных приключений, когда сбылось предсказание старика, он наконец достиг цели». Успенский добавил: «Вы сейчас в таком же положении. Но, послушайте, если бы богатырь выбрал любую из двух оставшихся дорог, результат был бы тем же. Быть настойчивым и никогда не сдаваться — вот единственное условие».

Этот разговор врезался мне в память. Многое было за то, чтобы остаться в Англии. Мадам Успенская только что приехала в Лондон. Я учил ее английскому и учился у нее русскому. Успенский позволил мне больше участвовать в работе. Вместе с доктором Морисом Николлом я отвечал на вопросы на собраниях в отсутствии Успенского. Я был крайне заинтересован и видел возможность собственного вклада в обучение. Но, оставаясь в Англии, я лишался средств к существованию.

Я сказал Успенскому: «Уверен, эта работа может привести к достижению осознания и бессмертия, но, сомневаюсь, смогу ли я это сделать. Чем больше я думаю о себе, тем кажусь себе менее способным достичь чего-либо. В самом деле, за последний год я скорее отступил, чем продвинулся вперед».

Мы сидели в его маленькой гостиной на Гвендвр-роад, в западном Кенсингтоне. Он стоял спиной к огню, как обычно, вглядываясь в меня через мощное пенсне. Глубоко вздохнув, ответил: «Вы уверены, что эта работа даст Вам осознание и бессмертие. Я — нет. Я ни в чем не уверен. Но знаю, что у нас ничего нет и нам нечего терять. Для меня это вопрос не надежды, а уверенности в том, что другого пути нет. Я многое испробовал и многое повидал, чтобы во что-то верить. Ноя не сдамся. Принципиально, да, я верю, что можно найти то, что мы ищем, — но я не уверен, движемся ли мы по верному пути. Но ждать сложа руки бессмысленно. Мы знаем, что у нас есть нечто, пришедшее из Великого Источника. Возможно, из него придет и что-нибудь еще».

Я был глубоко тронут искренним признанием Успенского. Оно придало мне гораздо больше сил, чем любое твердое уверение. Вернувшись к миссис Бьюмон, я все ей рассказал. Она считала, что не вправе ни советовать мне, ни вообще высказывать какое-либо мнение. Мне решать. Если я отправлюсь в Грецию, сказала она, она последует за мной, пока мое положение не определится.

С ее стороны это было героическое предложение. Я только что развелся с Эвелин. Процедура была болезненной для нас обоих, поскольку мой тесть разыскал в моей комнате ее письма ко мне в тот последний раз, когда я навещал жену и ребенка. Письма зачитывались в суде и широко цитировались в газетах. Со своей стороны, я не сомневался, что хочу жениться на ней, что и собирался сделать при первой же возможности. Друзья всячески предостерегали ее от этого шага, говоря, что брак с мужчиной 22 годами младше, не может продлиться долго. Как ни странно, моя мать, всего шестью годами старше миссис Бьюмон, стала ее близким другом и полностью поддерживала наш брак.

Все эти «за «и «против» не волновали меня. Я знал, что хочу разделить свою жизнь с этой женщиной. Я прекрасно понимал, что она умрет раньше меня и я останусь один. Но я был уверен, что никогда ее не покину. Так оно и случилось.

В начале апреля 1925 года мы отправились в Афины, твердо рассчитывая пожениться в Британском консульстве сразу же по прибытии.

До Греции мы добирались с приключениями. Мы попали в забастовку железнодорожников, и несколько дней наш поезд простоял в Лариссе, где гора Олимп возвышается над Тессальской равниной вдоль Темпской долины к Оссе и Пелиону. Весна в Тессалии подобна мечте поэта, поэтому два дня мы бродили по устланным цветами предгорьям Олимпа, гадая, не продлится ли наша задержка до трех дней, чтобы я мог взобраться на Олимп и взглянуть на Термофилы. Я начинал жить в прошлом, приходя в восхищение от имен и названий, которые сегодня были просто словами.

Вскоре стало ясно, что забастовка может затянуться на несколько недель, и я принял предложение одного греческого водителя довести нас до Афин на машине. У него был старенький фиат, выглядевший, однако, достаточно прочным, поэтому мы укрепили наш багаж на крыше и отправились в путь.

Карты у нас не было, и мой школьный греческий оказался бесполезным для бесед, поэтому мы понятия не имели, по каким местам проезжаем, если только нашему водителю не приходило в голову объявить нам название городов, через которые проходил наш путь. Каждая древняя местность или город оказывались неожиданным открытием. На второе утро мы достигли Ламии, родины Ахиллеса. Наш водитель указал на большую гору, по крайней мере на восемьдесят футов возвышающуюся над деревней, и сказал: «Это Ламийский акрополь». Когда мы обогнули его, на фронтоне показалась надпись десятифутовыми буквами: «Форд!» Время не пощадило и Мирмидонов.

На следующий день мы миновали Херонского Льва, одиноко стоящего в зарослях кипарисов. К вечеру мы прибыли в Элеузис, проехав Тибс над Китэроном. Пока мы огибали бухту Саламис над холмами, за которыми к востоку скрывались Афины, поднялась полная луна. Я обратился к миссис Бьюмон: «Как ты думаешь, сколько взойдет лун, прежде чем мы покинем Грецию?» В то время я полагал, четыре или пять. Но не менее пятидесяти лун сменило друг друга, прежде чем закончились наши греческие приключения.

Мы с миссис Бьюмон поженились после приезда. Я не любил заходить в посольство из-за шумихи, поднятой вокруг моего развода. Позднее выяснилось, что нас ждали и были расположены весьма дружелюбно, а нашу отчужденность приняли за враждебность по отношению к английскому правительству. Моя задача была сопряжена с достаточными трудностями и без необходимости завоевывать симпатии британской колонии в Греции.

Вскоре стала очевидна сложность моего положения. Единственным связующим звеном между мной и греческим правительством был Аристиди-бей с замашками истинного мабейнджи. Он был маленького роста, с маленькими проницательными глазками и маленькой «игрушечной» серой бородкой. Он не знал ни английского, ни французского, а греческому предпочитал турецкий. Человек без всяких принципов, он сохранил свое место при трех правителях и не потерял его, когда династия была свергнута. Повсюду у него были связи, и, насколько я знал, все доверяли ему как человеку, никогда не нарушавшему свое слово.

Аристиди воспринимал переговоры как чудовищное переплетение интриг. Он использовал желание греческого правительства угодить Турции, взаимное недоверие различных правительственных структур, играл на амбициях министров и не брезговал взятками. Я был не более, чем пешкой в его игре. Когда ему было выгодно, он представлял меня министрам и высоким чиновникам, указывая, что говорить и что нет. Он отвергал план, привезенный мной из Англии, о вложении британского капитала в развитие страны, но ни в коем случае он не хотел играть в открытую. Он полагал, возможно справедливо, что мы только вызовем алчность политиков и нарвемся на неприятности, если дадим понять, что британские капиталисты готовы вкладывать большие суммы денег в Грецию. Поэтому план держался в строжайшем секрете и был открыт лишь тем, кому Аристиди полностью доверял.