На следующий день доктор Перри, директор исследовательской станции, отвез меня через горы в Рифл, на двести миль к западу. Был конец июня, и в Денвере было жарко, как в печке. По мере того, как мы поднимались выше, становилось холоднее, но все же я с удивлением встретил вид, открывшийся перед нами: везде, куда ни кинешь взгляд, — заснеженные горы и огромный ледник, у подножья которого паслось стадо древних бизонов. Они настолько были похожи на бизонов, изображенных в Ласкаских пещерах, что у меня замерло сердце. В тот момент я решил, что американские индейцы оставались связующим звеном с древностью и что мы совершили ужасное преступление, уничтожив их культуру вместо того, чтобы учиться у них.

Рифл — небольшой шахтерский городок в отдаленной части Колорадо с высокой столовой горой, простирающейся на сотни миль. Я намеревался осмотреть одно из крупнейших мировых месторождений сланцевой нефти и то, как ее добывают. Это была одна из множества поездок, я побывал в разных частях страны.

Если бы моя книга предназначалась ученым, я бы посвятил целую главу этому путешествию. Я познакомился со многими людьми, увидел сильные и слабые стороны американской науки и техники. Стремление во всем полагаться на механизмы отнимает у них гибкость и подавляет инициативу. С другой стороны, они в большей степени, чем любая промышленная организация в Англии, осознавали трудности, возникающие при переводе производства на широкомасштабные рельсы. В Англии мы часто терпим неудачу, потому что слишком поспешно переходим от исследований к массовому производству.

В Powell Duffryn мы совершали ту же ошибку, в основном по моей вине. Деланиум — действительно, отличное изобретение — мог бы принести коммерческий успех при малом риске вложенного капитала. Но мы очень торопились, и теперь Powell Duffryn Carbon Productsc испытывали трудности, подобно боли при прорезывании зубов. Я должен был это предвидеть, но мне не хотелось гасить энтузиазм директоров. В конце концов все устроилось лучшим образом, как это бывает обычно на предприятиях с достаточной финансовой поддержкой, но мне пришлось расплачиваться за недостаток предусмотрительности.

Все это произошло позднее, но я упоминаю об этом, потому что важно понять разницу между английским и американским подходами к решению технических проблем. Для нас верная идея важна сама по себе. Для американцев главное — иметь нужное оборудование. Если они сталкиваются с материальными проблемами, машины значат больше, чем идея, стоящая за ними. В этом отношении русские имеют преимущество перед нами обоими: они уделяют внимание равновесию между идеей и техническим обеспечением. На обратном пути в Англию я вновь остановился в Мендхеме и обнаружил, что двое моих друзей уже отправились к Гурджиеву. Каждый день я писал письма своей жене. В последнем письме перед отплытием говорилось: «Мне кажется, это наш последний бросок. Я не смогу и не буду продолжать работу в Кумбе один. Мадам Успенская утверждает, что никогда не была и не станет учителем в глазах других людей. Она предупреждает меня, что Гурджиев может предъявить нам непомерные требования. Здесь, в Мендхеме, она поставила перед своей группой вопрос: «Как бы вы поступили, если бы пришел Учитель?» Ответом, несомненно, должно быть полное предание себя в его руки. Предположим: то, что он написал в «Вестнике грядущего добра», правда, и в Персии действительно существует тайная школа, куда он посылает учеников? И, предположим, он велит мне покинуть Англию и тебя тоже и отправиться туда? Что я буду делать?»

Я отправился обратно на Мавритании, за шесть дней плавания составив отчет для Powell Duffryn. На четвертый день я получил телеграмму от жены: «Ты должен делать все, чтобы он ни сказал, даже если для нас это означает разлуку навсегда». Это был героический ответ, поскольку я очень хорошо знал, что она не переживет моего отсутствия.

В конце июля я добрался домой и с тревогой обнаружил, что ее состояние резко ухудшилось. Ее постоянно мучили боли. Бернард был в отчаянии. Он водил ее к одному специалисту за другим. Один говорил, что это почки, другой — что дело в травме позвоночника, третий туманно намекал на рак. Ночи были наиболее мучительными. Она не могла заснуть до четырех-пяти утра, когда должна была принимать горячую ванну. Тепло приносило ей облегчение, тогда на несколько часов она засыпала. Несмотря на боль и растущую слабость, она настояла на том, чтобы поехать в Париж вместе со мной.

Шестого августа 1948 года мы отправились в путь. Бернард боялся, что она не перенесет поездки. Он позвонил своему приятелю-врачу и попросил его встретить нас на Северном вокзале с каретой скорой помощи. Мужество жены было огромно. Она не захотела и слышать о том, чтобы ее несли на руках и сама спустилась к такси. Я отвез ее в отель на левобережье, так как на следующий день мы должны были отправиться на улицу дю Бак рядом с бульваром Св. Германа, чтобы увидеться с мадам де Зальцман, которую я не видел семнадцать лет со времен ее короткого визита в Гадсден. Мы обнаружили, что она живет на пятом этаже и что в доме нет лифта. Я хотел, чтобы жена подождала внизу, но ничто не могло остановить ее. Медленно, преодолевая боль, она поднялась по ступенькам.

Мы встретились с мадам де Зальцман; маленькой, очень прямой дамой с белоснежными волосами, очень изменившейся по сравнению с той молодой женщиной, одной из лучших учениц Гурджиева в Prieure, которую я помнил. Как только мы прибыли, она спросила, не хотим ли мы позавтракать с мистером Гурджиевым. Потрясенные легкостью, с которой это произошло, мы тут же согласились. Мы были готовы к длительному ожиданию и многочисленным испытаниям, прежде чем сможем его увидеть.

Медленно, с трудом, моя жена спускалась по узким, крутым и витым ступенькам в древний дворик дома номер 44 по улице дю Бак. Медленно она забралась в такси, мы поехали, пересекли Сену в Понт де л'Альма, обогнули площадь Звезды и затем вниз через цветущие катальпы, окаймляющие Карнот-авеню. Жаркий, солнечный день не мог согреть мое сердце. Сила духа моей жены казалась неестественной, разве что это были те таинственные силы, которые иногда приходят к людям незадолго до смерти.

Квартира мистера Гурджиева находилась в доме номер 6 по улице Полковника Ренальда, на первом этаже, слева. Зайдя, мы погрузились в ароматы шафрана и полыни и другие, менее различимые, так что, казалось, мы очутились в другом мире. Квартира составляла странную противоположность Prieure. Все в ней было маленьким, темным и грязным, создавая впечатление нищеты, не европейской и не азиатской. Вспоминая величественные салоны и сады Prieure, огромный Дом Обучения, украшенный орнаментами, сияющее солнце 1923 года, казалось, что Гурджиев повернулся спиной не только к блеску и великолепию, но и солнечному свету. День был в самом разгаре, но шторы опущены и зажжен электрический свет.

Мадам де Зальцман проводила мою жену в небольшую гостиную справа и тут же ушла в левый коридор, через несколько мгновений вернувшись с Гурджиевым. Я повернулся к нему, стоящему на потертом ковре, изменившемуся даже больше, чем обстановка. Темные изогнутые усы побелели, а сияющее, насмешливое лицо потеряло свои твердые очертания. Он стал старым и грустным, но кожа осталась гладкой, а осанка столь же прямой, как и раньше. Я почувствовал внезапную теплоту, столь отличную от юношеского почитания и застенчивости, которые я испытывал к нему в Prieure.

На нем была красная феска, скорее в духе оттоманских турков, чем египтян или марокканцев. Открытая рубашка и свободные брюки были более ему к лицу, чем щеголеватые френчи, которые он носил в 1923. Как всегда, его движения были грациозны, а жесты сдержанны, что само по себе создавало вокруг него атмосферу отдыха и хорошего самочувствия. Мадам де Зальцман представила меня, упомянув, что он должен помнить меня по Prieure. Он возразил: «Нет, я не помню». Посмотрел на меня несколько мгновений, помолчал и добавил: «Вы — номер восемнадцатый. Не Большой Восемнадцатый, а маленький восемнадцатый». Представления не имею, что он имел в виду, но его манеры наполнили меня счастьем, и я почувствовал себя как дома. Может, он и не помнит меня, но он меня принял. Двадцать пять лет назад я уехал из Prieure, но, когда я увидел его, время исчезло, и я словно бы никогда не покидал его.