Эта молитва не осталась без ответа, но его ценой стал очень горький опыт. Весь мой мир разрушился, прежде чем я вернулся на путь, который, по моему глубинному пониманию, был верен.

Мы прожили год в Кумб Спрингс, там установился ритм жизни, до некоторой степени гармонизирующий мои интересы и деятельность. Это позволило мне осознать, насколько раньше моя жизнь была разорвана на части. Но ни в одной из частей не оставалось места для исследования геометрии высших измерений, убежденности в такой же реальности Вечности, как и Времени. Я поддерживал громадную переписку с друзьями на Ближнем Востоке и никогда до конца не отказывался от мечты длительного тайного путешествия на Восток: но это оставалась не более, чем мечтой. В личной жизни моя разорванность была не меньшей. Жена представляла один источник, а дочь — другой источник импульсов, кроме них были и другие, не вписывающиеся в мой паттерн вовсе. Короче, я был не одним, а несколькими Беннеттами, делящими между собой одно тело, но живущих разными жизнями.

Степень внутреннего конфликта, к которому приводили эти различные жизни, стала понятна только тогда, когда эти жизни начали пересекаться. Очевидно, это произошло потому, что я жил в Кумб, где целую неделю занимался угольными исследованиями, а по выходным работал с группой учеников. Жена стала библиотекарем в Ассоциации, и мы работали вместе так, как никогда раньше. Еще более замечательным оказалось мое открытие, что штат Ассоциации включал в себя математиков и физиков, не только заинтересовавшихся моей пятимерной теорией, но и обладающих гораздо большими аналитическими навыками, чем я.

Двое ученых из Кембриджа, рекомендованных мне лордом Резерфордом, М. В. Тринг и Р. Л. Браун, в свободное время принялись за создание геометрического представления Вечности в виде пятого измерения. Благодаря их навыкам мы получили превосходные результаты, вылившиеся в совместную статью, которую мы надеялись опубликовать Однако нам не хватало уверенности в себе для основания теории, столь разительно отличающейся от тех, истоком которых являлись работы Альберта Эйнштейна. Мой близкий друг профессор Марчелло Пирани познакомил меня с профессором Максом Борном, согласившимся прочитать нашу статью. С превеликим трепетом мы отправили ее ему 14 августа 1943 года. В то время я был преисполнен окрыляющих надежд. Я писал: «Эта статья может изменить ход истории». И добавлял: «Но только если ее научные достоинства будут приняты людьми науки. Поэтому сейчас столь странный и столь многообещающий момент».

Летом я с группой из 25 человек отправился на Английские озера. Нас очень гостеприимно встретили в Лэнгдале, городке со старой пороховой фабрикой, спрятавшейся за десятком каменных домишек, и одним большим зданием, превращенным в гостиницу. Множество ручьев журчало вокруг. Мы были совсем одни. Каждый день мы подолгу бродили по холмам и возвращались для выполнения гурджиевских упражнений на площадку для игры в мяч. После обеда мы устраивали обсуждения. В то время мои интересы были поглощены взаимодействиями различных уровней Бытия.

«Происхождение видов» Дарвина отвлекло внимание философов от шкалы Бытия, развиваемой биологами от Аристотеля до Кювье, но я чувствовал, что в этой естественной иерархии, реальность которой была очевидной для всех нас, мы должны найти один из ключей для понимания человеческого предназначения. В то время я писал эссе, позднее ставшее 35 главой «Драматической Вселенной».

В Лэнгдале мы получили письмо от профессора Макса Борна, в котором говорилось: «Статья чрезвычайно меня заинтересовала, но мне нужно время, чтобы сделать определенные выводы». Он согласился приехать к нам в Кумб Спрингс. Математические выкладки в статье, сказал он, безупречны, но невозможно поверить в фундаментальное предположение, что пространство и время в значительной степени являются условиями существования. Он полагал, что они проистекают из природы материи, точнее, материя — это то, что мы воспринимаем в рамках пространства и времени. Его интерес воодушевил нас, хотя его больше волновала та форма, в которой мы представляли наше главное предположение. Мы едва ли догадывались, что пять лет работы отделяют нас от публикации в «Трудах Королевского Общества».

Вернувшись в Лондон после семинара в Лэнгдале, я обнаружил, что судьба распорядилась так, что Ассоциация горной промышленности Великобритании сочла нужным ограничить мою свободу и выступления. Первым моим побуждением было остаться и попробовать вернуть утерянные позиции. Но затем я понял, что в действительности хочу устраниться, так как у меня было слишком много работы и я нуждался в некотором сокращении собственной деятельности. Вместо этого я взваливал на себя все больше и больше. К нашим занятиям по выходным в Кумб я обязался прочитать цикл лекций в Вестминстерском Церковном Дворце на тему «Человек и его Мир». Лекции умели успех, и наша группа крепла месяц за месяцем. Но я запустил свою работу в Ассоциации горной промышленности. Наш президент, Герман Линдарс, был глубоко огорчен. Он был уверен, что я перетрудился и что напряжение войны повлияло на мои заключения. Я отнесся к нему без должного понимания и благодарности. Наша близкая семилетняя дружба и сотрудничество были омрачены моим неприятием любого давления извне. Теперь я понимаю, насколько неразумно себя вел. Я хотел быть свободным от обязательств и одновременно боролся за то, чтобы все держать в своих руках. Помню, как я читал своей жене выдержки из "Эгоиста": «Трудно уступить, если тебя заставляют». Она не могла понять, почему, видя свою глупость, я продолжал поступать точно так же.

В то время я упорно работал над проблемой упрямства. Я был крайне упрям. Даже не желая быть упрямым, я ничего не мог с этим поделать. Повторение Иисусовой молитвы в течение девяти лет служило постоянным напоминанием. Сотни раз на день я проговаривал Fiat Voluntal Tua, но, когда я останавливался и спрашивал себя, могу ли я утверждать и настаивать, чтобы Воля Божья была во всем, всегда находились какие-нибудь условия. «Да, — отвечал я себе, — «я хочу, чтобы на все была Его Воля, только в этом, в том и в третьем случае пусть Его Воля совпадет с моим желанием".

Я мог бесконечно долго произносить «Да будет на все Воля Твоя», но всегда прибавлял что-нибудь от себя. Это казалось совершенно бессмысленным. «С Богом не торгуются», — говорил я себе, но продолжал торговаться.

Это настолько потрясло меня, что я не мог не поделиться с остальными. Как-то на одном из моих публичных выступлений поднялся человек и спросил: «Какое место занимает молитва в вашем учении?» Я ответил: «Молитва — великая вещь, но надо понимать, откуда она исходит. Первая молитва, основа всех остальных молитв, выражается словами «Да будет Воля Твоя». Если я не могу всем своим существом произнести эти слова, имею ли я право молиться как-нибудь иначе? Я годами борюсь с собой, и все же, когда одна часть меня говорит: «Да будет Воля Твоя», другая подхватывает: «Но пусть будет по-моему», так какой же прок от моей молитвы? Лучше уж не молиться вовсе, пока вы не узнаете себя и свои противоречия. В настоящее время единственной необходимой молитвой является просьба о том, чтобы увидеть себя такими, какие мы есть на самом деле».

Этот ответ показывает мой нетерпимый и бескомпромиссный подход к проблемам человека. Я был беспощаден к себе и все же никогда не удовлетворен своими достижениями. Седьмого сентября 1943 года я написал: «Мадам Успенская всегда говорила, что я чересчур добр к самому себе. Я знаю, что это правда. Но что еще хуже, я слишком безразличен к благосостоянию других». С такими взглядами у меня неизбежно не оставалось иного оружия, чем мое упрямство, чтобы произносить Fiat Voluntas Tua. Нелепость всего этого была для меня не очевидной, и, даже когда моя жена заговорила о непоследовательности моих подходов, я не смог понять, что она имеет в виду. Я не только любил ее, но и восхищался ее способностью проникать в глубины человеческого характера. Я признавал, что она гораздо более восприимчива, чем я, и все же не доверял ее глубокому понимаю, когда оно касалось меня. И во вне, и внутри моя жизнь была охвачена конфликтами.