Встретив Дугласа-Генри, я поделился с ним своими соображениями, и мы немедленно обуглили немного сухого бурого угля. В результате получилось нечто, столь похожее на древесный уголь, что мы немедленно загорелись энтузиазмом. В то время Греция зависела от импорта древесного угля из Югославии, а перед нами открывалась возможность не только самообеспечения Греции, но и его экспорта в средиземноморские страны, где древесный уголь все еще использовался в качестве топлива.

Я возвратился в Англию с большим запасом образцов бурого угля и лигнита и обратился к источнику знаний, никогда меня не подводившему: библиотеке Британского музея. Я нашел там несколько книг об угле, но ни одна из них не содержала значимой информации о лигните. Я решил провести собственные эксперименты. Я был лучшим учеником в школе по химии, хотя мое сердце принадлежало математике. Я выяснил, что Северный Политехнический институт предоставляет возможность частных исследований и объявил себя студентом, исследующим химию угля. Первые эксперименты оказались разочаровывающими: хотя я и получал древесный уголь, он горел с отвратительным запахом, делавшим его непригодным для приготовления пищи. Руководитель отдела, заинтересовавшись моими изысканиями, предложил мне проконсультироваться с Департаментом исследования топлива и познакомил меня с его директором, доктором С. X. Лэндером, наиболее добрым и отзывчивым человеком, который согласился нам помочь.

Я составил предварительное сообщение, которое получило одобрение, и вскоре была основана компания по добыче угля и развитию горнодобывающей промышленности Греции, установлен капитал и я назначен главным директором. Я обратился к сэру Джону Ставриди, председателю Йонианского банка, близкому другу Венизелоса. Он воодушевился. Сэр Сидней Лофорд, друг Дугласа-Генри, генерал в отставке, стал председателем компании, и недалеко от Лондонской стены были открыты офисы.

Мы с женой переехали в комфортабельную квартиру рядом с Брайанской площадью и принялись возобновлять знакомства в надежде, что некоторые из прежних друзей захотят работать со мной. Из этих планов ничего не вышло, но две или три случайные встречи изменили картину. Жена отправилась в Швейцарию к князю Сабахеддину и повезла ему немного денег. В поезде она познакомилась с молодым человеком, Люсьеном Майером, и он так загорелся нашими идеями, что попросил разрешения присоединиться к нашей группе. Вскоре после ее возвращения в Лондон в шестнадцатом автобусе между углом Гайд-парка и Викторией она познакомилась с женщиной, миссис Бибан Доби, которая с готовностью откликнулась на ее предложение поучиться. Я повстречал молодого одаренного химика в Северном Политехническом, который хотел найти новую картину мира, более всеохватывающую, чем могла предложить наука. Сестра моей жены, оперная певица, только что приехавшая из Парижа в Англию, присоединилась к нашему кружку с несколькими друзьями.

Таким образом, постепенно и без всякого плана в 1930 году возникла первая группа, за которую я нес полную ответственность. У нас дома прошли одна-две предварительные встречи. Увидев серьезную готовность работать, я глубоко задумался над складывающейся ситуацией. Я не считал для себя правильным выступать в качестве толкователя Системы Гурджиева без разрешения его самого или, по крайней мере, Успенского. Наконец, я решил, что надо начинать, но составлять полный отчет о каждом собрании и посылать его Успенскому. Посылая свои отчеты, я указывал, что, если он не одобряет моих действий, ему стоит только сказать, и я прекращу.

Месяцы шли, но в ответ я не получил ни слова. Группа медленно росла. Наши занятия служили мне самому громадным стимулирующим фактором. Я принялся усиленно бороться с собственными слабостями и привычками, что я уже давным-давно забросил. Я сохранил копии многих отчетов, которые посылал Успенскому. То, что я говорил, было интересно и часто верно, но, читая их почти через тридцать лет, я с болью осознаю, насколько в то время был далек от настоящих человеческих чувств. Я работал и учил только своим интеллектом. Сердце оставалось холодным, и даже видение человеческого единства, открывшееся мне в Веви, не сделало меня чувствительным к теплу человеческого общения.

Я убежденно говорил о различиях между знанием и бытием. Я помнил, что каждая беседа Гурджиева со мной фактически была вариацией на эту тему. Но я так и не понял то, о чем сам рассказывал. Я не мог усвоить простую истину: мне дали почувствовать вкус бытия, но не дали его самого. Я был столь же слаб и непостоянен, как и любой другой человек, и настолько же заблуждался относительно самого себя.

Закончилось лето 1930 года. Проект по разработке бурого угля успешно продвигался. Я постепенно приобретал уверенность, потерянную в 1928 году. В начале октября я неожиданно получил телефонное послание от секретаря Успенского, мадам Кадлубовской: «Мистер Успенский просит передать, что вы и миссис Беннетт с мистером Майерсом, миссис Доби, мистером Биньоном и майором Тернером можете прийти на лекцию в Ворвик Гарденс в следующую среду». Это было первое и единственное указание на то, что Успенский получал мои отчеты.

Та лекция была первой в серии, называвшейся, насколько я помню, «Поиск объективного сознания». Они вызвали в Лондоне большой интерес. Успенский выждал почти семь лет после разрыва с Гурджиевым. Все это время он продолжал работать с сорока или пятьюдесятью учениками в условиях строжайшей тайны. Теперь, решил он, пришло время предать гласности результаты этой работы. Ни словом не вспомнив прошлое, он позволил мне не только посещать его собрания, но вскоре поручил мне читать лекции вслух в его присутствии. Зачастую одну и ту же лекцию приходилось повторять два или три раза в неделю, столь значительным был поток людей, заинтересованных или, по большей мере, любопытных.

Успенский позволил мне навещать его на Гвендвр-роад, как бывало пять лет назад. Как-то он сказал мне: «Я ждал все эти годы, так как хотел узнать, что будет делать мистер Гурджиев. Его работа не принесла тех результатов, на которые он надеялся. Я все еще уверен, что существует Великий Источник, из которого пришла его Система. У мистера Гурджиева должна быть связь с этим Источником, но не думаю, чтобы она была полной. Что-то упущено, и он не может это найти. Если мы не можем установить связь через него, остается надежда прямого контакта с Источником. Но, ища, мы ничего не добьемся: он спрятан гораздо надежнее, чем принято думать. Следовательно, остается одна надежда: Источник сам будет искать нас. Поэтому я здесь, в Лондоне, читаю эти лекции. Если те, кто имеют истинные знания, увидят, что мы можем быть им полезны, они пришлют кого-нибудь. Но надо понимать, что сами для себя мы ничего не можем сделать. Самый важный секрет все еще не раскрыт. Мы можем подготовиться и подготовить других, но не можем сделать ничего позитивного».

Прошло около двадцати лет, прежде чем я осознал все значение этих слов Успенского. Со своей стороны я был занят гораздо более личной проблемой: примирить принятие ответственности и отказ от упрямства. Я ощущал настоятельную потреби ость углубления моей духовной жизни. Меня слишком легко уводили с пути истинного земные дела, и главным своим недостатком я считал нехватку настойчивости. Мне никогда не удавалось вести дневник: что-то в моей природе отрицало всякую попытку связи с прошлым. В первый день нового, 1931 года, я глубоко размышлял над своим положением. Казалось, что за три года я смогу освободиться от привязанности к материальным заботам, и я хотел подготовиться полностью посвятить себя духовной работе. " Наконец, первого января я дал себе слово начать в течение трех дней вести дневник и каждый день тысячу дней записывать то, что я сделал для поддержания своей внутренней работы, и то, в чем я ошибся. Первого октября я писал: «Срок, который я для себя установил, завершился, но особыми результатами я похвастаться не могу. Тем не менее, я достиг того, что задумал».

Мне предстояло пройти еще через множество горьких опытов, и одним из них был греческий лигнитный проект. Я был доволен и горд тем, что мои собственные химические изыскания показали, что чудовищный дым от лигнитного древесного угля происходит от малых количеств серных соединений, называемых меркаптанами. Я выяснил, что при температуре более 900 градусов Цельсия эти соединения разрушаются. Оставалась задача разработки промышленного способа их разрушения.