Угольная шахта в Веви состояла из одной штольни, или горизонтальной галереи, прорытой в склоне глубокого оврага. Главный пласт толщиной около сорока футов в основном состоял из ксилита и бурого угля. Стволы деревьев, покрывавших Южную Европу миллионы лет назад, погрузились под воду и образовали отложения. Среди пластов можно было даже распознать штабеля, сохранившихся карбонизированных древесных стволов. Я впервые видел столь большие запасы угля. Картина громадного запаса энергии, хранившегося миллионы лет и ожидавшего, когда человек придет и использует его, стало своего рода вызовом, с каким я не сталкивался раньше. Я решил сделать все, что в моих силах, чтобы помочь Диамандопулюсу, и поспешил обратно в Англию.
Единственный специалист по добыче угля, которого я знал, был Джеймс Дуглас-Генри, бывший в свое время моим соперником в деле наследников Абдулы Хамида. Мы подружились, он познакомился с Успенским и очень зауважал его. Пока я был в Греции, он с женой присоединился к кружку Успенского.
Мои отношения с Успенским испортились. Осенью 1929 года я окончательно вернулся в Лондон и позвонил ему, но был встречен грубым отказом. Мистер Успенский отказался меня видеть и запретил своим ученикам общаться со мной каким бы то ни было образом. Только в 1930 году я узнал причину такого отлучения. Когда меня арестовали, Успенский прислал мне дружескую телеграмму, в которой говорилось: «Сочувствую Беннетту, подпавшему под девяносто шесть законов». Это было напоминанием гурджиевской доктрины о том, что человек живет на этой земле, при этом сорок восемь различных ограничений и запрещений связывают его свободу действий. Вследствие своей глупости и слабости он может подпасть под действие девяноста шести законов, когда теряется возможность всякого выбора.
Очень хорошо понимая справедливость сказанного в телеграмме, я не чувствовал себя изгнанным. Вскоре в Англию вернулись Ферапонтов и Иванов, и осенью 1928 года я видел их вместе с Успенским.
Однако случилось так, что во время обыска в моей квартире в марте 1928 года греческая полиция забрала все письма, которые обнаружила. Среди них были два или три письма от Успенского, и полицейские, увидев русское имя, решили, что оно означает некую связь с коммунистами. Письма ко мне не вернулись, но были отправлены в Британское посольство для выяснения их политической значимости.
В результате, пока я находился в Кавалле, Успенского вызвали в министерство иностранных дел и поинтересовались его возможной связью с большевистской Россией. Он фанатично ненавидел большевиков, и мысль о связи с ними так разозлила его, что он долго не мог меня простить. Более того, опыт жизни в России сделал его подозрительным по отношению к полиции, поэтому он счел за благо порвать с тем, кто был столь неосторожен, как я.
Поначалу я испугался. Я подумывал о возвращении к Гурджиеву. У меня была возможность поехать в Париж, и я тут же направился в Prieure и спросил о нем. Привратник — француз сказал, что русские уехали, но больше ничего не знал. Я наводил справки в Париже, но не смог выяснить что-либо. Позднее я услышал, что в то время он был в Соединенных Штатах, переживая критический период собственного развития. Закончив свои книги, он готовился к еще одной попытке применить на практике ту психокосмологическую систему, которую разрабатывал с юности. Он не поддерживал связи с учениками в Европе. Таким образом, я был отрезан от источника помощи в моей духовной жизни.
Мы с женой сняли очень дешевую квартиру в Пимлико так, чтобы не растрачивать мои скромные средства. Несмотря на депрессию или, возможно, благодаря ей, я быстро нашел спонсоров для проекта, требовавшего небольших затрат. Дуглас-Генри представил меня еврею-финансисту, который заверил меня, что предоставит все требуемое финансирование, если получит хорошие технические отчеты.
Несколькими месяцами позже мы с женой вернулись в Веви, на этот раз с Дугласом-Генри и экспертом-угольщиком. Нужно было взять несколько проб, чтобы оценить уровень залегания угля. Это не заняло много времени. Я же пока собирал информацию об угольном рынке, транспорте, доступности рабочей силы и т. д. Я был очень доволен работой, так как у нее было качество объективности, отсутствовавшее в деле наследников Абдулы Хамида.
В Веви мы стали свидетелем события, которое часто описывается, но, тем не менее, произвело на меня огромное впечатление. Болота в Острово — место летней встречи аистов со всей Европы. В Македонии аисты встречаются довольно часто, но тут они прилетали по шесть, десять, двадцать и более птиц вместе. Это продолжалось четыре или пять дней, при этом аисты становились все более и более взволнованными. Они кружили все большими и большими стаями над болотами и воздух наполнялся бесконечным клекотом их голосов. Однажды рано утром мы услышали громкий звук и, выбежав из дома, увидели ожившее болото, сплошь покрытое взлетающими аистами. Мы находились к югу от болот, тянувшихся на много миль к северу. Неисчислимое количество птиц приняло форму огромной плотной колонны, а одинокие разведчики летели на расстоянии сотни ярдов от главной стаи. Они летели прямо над моей головой, и небо буквально потемнело. Я попытался было сосчитать их, но на шестой сотне сбился со счета; впечатление оказалось слишком сильным, чтобы выражаться в числах.
Я не сомневался в присутствии разума, действующего совсем не так, как человеческий. Долго после того, как птицы улетели, я стоял в изумлении. Я понял, что существует коллективное сознание, которое помнит, видит, знает сложный паттерн жизни аистов, но при этом не мыслит и не общается с помощью слов. Коллективное сознание каким-то образом собирает, объединяя жизни и цели, десятки тысяч аистов, покидающих летом крыши домов по всей Европе. Оно собирает вместе своих членов, и на короткое время можно увидеть великое Существо Аиста, чтобы затем оно вновь рассыпалось по речным берегам Египта и Эфиопии.
Мы немного знаем о таких сообществах и о коллективном сознании, которое разделяют их члены. Стоя в молчании, провожая взглядом огромных птиц, я внезапно увидел будущее человечества. Однажды мы приобретем человеческое коллективное осознание. Возможно, нам понадобятся миллионы лет, но в конце концов мы овладеем силой, несравнимой с силой ни одного их живущих видов. В этом видении, однако, время решающего шага вперед представлялось не столь отдаленным, и вскоре человечество могло уже выйти за узкие рамки национальностей, рас и религий в стремлении к единению.
Видение на несколько дней привело меня в состояние экзальтации. Я поговорил с женой о том, что увидел, и поделился с ней желанием рассказать об этом другим людям по возвращении в Лондон. Это подтверждало многое из того, что я узнал от Гурджиева и Успенского, и, если я не мог дальше учиться у них, я должен был сам начать работать с другими. Я был убежден в бессмысленности работы в одиночку. Жена пошла даже еще дальше, чем я надеялся. «Тебе пришло это видение, поскольку у тебя есть собственная задача. Ты слишком зависел от других. Если Успенский и отвернулся от тебя, то только потому, что знал — ты должен работать самостоятельно: собрать вокруг себя учеников и основать школу. Ты совершаешь ошибку, не доверяя себе и собственным силам».
Я не мог согласиться с ней. Слишком уж бросались в глаза мои недостатки. Я помнил о видении в Скутари восьмью годами раньше, когда мне было сказано, что об истинном значении своей жизни я узнаю не раньше, чем в шестьдесят лет, поэтому был уверен, что мне необходимо готовиться и еще далеко до собственного пути в духовном развитии.
Как бы там ни было, состояние повышенного осознания имело один явный результат. На следующий день я отправился в шахту и, глядя на пласт, только что срезанный Дугласом-Генри, понял, что некоторые деревья были превращены в древесный уголь, по-видимому, лесными пожарами миллионы лет назад.
Пока я смотрел на него, мне пришла в голову мысль: «Почему бы его весь не превратить в древесный уголь, основное топливо в греческих городах и селах? Леса опустошаются для получения древесного угля, а здесь имеется его дешевый и обильный источник».
