Гурджиев безжалостно избавлялся от тех, кого не хотел видеть. Он вызывал и одновременно считал отвратительным то тупое обожание, которое превращало каждый его жест и слово в символы вечной истины. Одна дама практически сходила по нему с ума, и он жестоко подшутил над ней, показывая всем нам, что нельзя доверять никому, особенно ему самому.

Каждую субботу, после ланча, все работы прекращались и начинались приготовления к еженедельному празднику и приему гостей. После обеда на террасе замка подавали традиционный английский чай. Однажды к нему было мороженое, приготовленное из свежих сливок от наших собственных коров. Гурджиев прохаживался между нами своей лишенной всякого усилия походкой, отличающей его от других людей. Подойдя к столику этой дамы, он сказал: «Вы не знаете, как получить от мороженого наибольшее удовольствие. Надо полить его горчицей». Она послушно поднялась и пошла в дом за баночкой с горчицей. Когда она вернулась, Гурджиев, указывая на нее, сказал громовым голосом: «Вы видите перед собой круглого идиота. Все время она идиот. Зачем Вы здесь?»

Бедняжка покраснела и разрыдалась. Она собрала вещи, уехала, и никто ее больше не видел.

В другой раз молодой американец по имени Метц, также страдавший безудержным преклонением перед Гурджиевым, получил задание поставить новую фару на машину Гурджиева. В этот вечер Гурджиев собирался в Париж. Выведя машину из гаража, он обнаружил, что фара не заменена, и крикнул Метцу, чтобы тот садился на бампер и держал лампу всю дорогу до Парижа. Метц безропотно сидел на крыле, пока Гурджиев не столкнул его, сопроводив своим любимым словом: «Идиот!»

Концертирующий пианист Финч, обладатель самых прекрасных рук, которые я когда-либо видел, заботящийся о них так, словно они были бесценным сокровищем, приехал в Prieure. Его послали ухаживать за курами. Дни шли за днями, а вместе с этим росла его тревога. Наконец, он сказал Гурджиеву, что куры стали нестись хуже, с тех пор как он за ними присматривает. Гурджиев возразил: «Конечно. Потому что Вы их не любите. Они хорошо несутся у тех, кто их любит. Научитесь любить их».

На следующий день, проходя мимо курятника, я увидел несчастного Финча, который в замешательстве рассматривал кур, пытаясь их любить, но не имея ни малейшего представления, как это сделать.

Каждый вечер, после ужина, начиналась новая жизнь. Никто не спешил. Некоторые гуляли в саду. Другие курили. Около девяти вечера мы по одиночке или парами и тройками направлялись к Дому Обучения. Уличная обувь оставлялась снаружи, на ноги одевались мягкие туфли или мокасины. Мы тихо рассаживались, каждый на свою подушку, образуя круг. Мужчины садились справа, женщины слева; но никогда вместе.

Некоторые поднимались на сцену и начинали выполнять ритмические упражнения. По прибытии каждый из нас мог выбрать себе учителя по движениям. Я выбрал Василия Ферапонтова, молодого русского, высокого, с длинным прилежным лицом. Он носил пенсне и походил на вечного студента Трофимова из «Вишневого сада». Он был замечательным инструктором, хотя и не лучшим исполнителем. Я очень ценил его дружбу, продолжавшуюся вплоть до его смерти десятью годами позже. Во время одного из первых наших разговоров он говорил мне, что, наверное, умрет молодым.

Упражнения были похожи на те, что я видел в Константинополе три года назад. Новые ученики, такие, как я, для начала выполняли набор так называемых шести обязательных упражнений. Я находил их восхитительными и очень старался побыстрее их освоить, чтобы присоединиться к работе всей группы.

В это время Гурджиев занимался подготовкой специального класса, состоящего в основном из одних русских, для общественных выступлений. Общая группа могла изучать любые новые упражнения, но не принимала участия в специальном обучении демонстрационного класса.

Гурджиевский метод создания новых упражнений отличался той живой спонтанностью, которая была одним из секретов его учительского мастерства. Пока новички упражнялись на сцене, несколько русских собирались вокруг рояля, за которым сидел Томас де Гартман с высоко поднятой, как у птицы, лысой головой. Гурджиев выстукивал ритм на крышке рояля, затем напевал мелодию или наигрывал ее одним пальцем, а затем удалялся. Гартман развивал тему, соответствующую ритму и мелодии. Если он ошибался, Гурджиев прикрикивал на него, а Гартман неистово огрызался.

Затем старшие выстраивались в линии, а мы стояли по бокам и смотрели или сидели на своих местах на полу. Гурджиев показывал позы и жесты сам, или, если они были чересчур сложны, включали различные перемещения линий или позиций, он обходил всех и ставил каждого ученика в нужную позу. Начинались яростные споры. Сцена становилась ареной споров, жестикуляций и криков, пока ученики пытались выучить последовательность движений. Внезапно Гурджиев выкрикивал властную команду, и все стихало. Короткое объяснение, и Гартман начинал играть тему, к тому времени уже разработанную в целое произведение. Иногда результат был потрясающим: как по волшебству возникал прекрасный ансамбль, никогда не существовавший ранее. В другой раз задание оказывалось слишком сложным, и ряды разбивались, чтобы вновь и вновь работать в последующие дни.

Кроме этих упражнений, много времени отдавалось ритмам, исполняемым ногами под музыку, импровизируемую Гартманом. Иногда Гурджиев применял свое знаменитое стоп-упражнение. В любой момент дня и ночи он мог крикнуть: «Стоп!», и все, услышавшие этот крик, должны были в тот же момент замереть. Сначала фиксировался глаз на предмете прямо перед собой, тело замирало в том самом положении, в котором оно находилось при даче команды, и мысли оставались теми же. Всякое произвольное движение прекращалось. Стоп мог длиться несколько секунд, пять, десять минут или больше. Поза могла быть неудобной, болезненной, даже опасной, но будучи прилежными и искренними, мы не делали ничего для ее облегчения. Мы ждали, пока Гурджиев крикнет «Давай!» или «Продолжай!», и возвращались к прерванным делам.

Ритмические упражнения часто были столь сложными и неестественными, что я отчаялся их освоить. Но постепенно происходили маленькие чудеса. После многих часов бесполезной и сводящей с ума борьбы тело неожиданно сдавалось, и получалось невозможное движение. Работа в Доме Обучения длилась до полуночи, а зачастую и дольше, поэтому мы редко спали больше трех-четырех часов до начала нового рабочего дня. Около полуночи Гурджиев провозглашал: «Кто хочет спать, может идти спать». Уходили один-два человека, но подавляющее большинство оставалось, зная, что наиболее интересные объяснения и демонстрации начинались после завершения обычной работы.

Иногда Гурджиев читал лекции. Они были значительными событиями, поскольку каждая была направлена на лучшее понимание всех тех необычных вещей, которые с нами происходили. Одну лекцию я запомнил дословно.

Как-то вечером майор Пиндер, офицер английской разведки, познакомившийся с Гурджиевым в Тифлисе в 1919 году, очень хорошо знавший русский и служивший Гурджиеву переводчиком, объявил о предстоящей лекции. Мы собрались в Доме Обучения в обычное время, но вместо упражнений уселись в кружок на подушки. Время шло: десять часов, одиннадцать, полночь. Наконец прибыл Гурджиев, явно только что приехавший из Парижа, в сопровождении мадам Островской, мадам Успенской и майора Пиндера. Он стоял и долго смотрел на нас, затем сказал по-английски: «Терпение — мать Воли. Если у вас нет матери, как вы можете родиться?» С эти словами он ушел. Эта лекция произвела на меня сильнейшее впечатление, поскольку я знал, что мне недостает терпения и воли.

Я могу привести только несколько происшествий из десятков, случавшихся каждый день и вызывавших ощущение сверхнапряжения, срывавшего все психологические защиты, с которыми люди жили в обычной жизни. Некоторые сходили с ума. Были даже самоубийства. Многие в отчаянии сдавались. Другие были столь потеряны в своих собственных мечтаниях, что едва замечали те необычные условия, в которых они жили.