Поль, со своей стороны, много рассказывал Кену про свой народ. С гордостью говорил он о его прошлом. О его былом величии. Рассказывал он также о поверьях. О мудрости и красоте индейских легенд. Шутливо, но в то же время с уважением говорил он о приметах, которые и поныне в ходу у многих его соплеменников. Нельзя, к примеру, возвращаться домой за забытой вещью: тогда не будет пути. Нельзя разрешать женщинам прикасаться к охотничьему снаряжению и рыболовным снастям — не то вернешься с пустыми руками. Нехорошо, если увидишь кротовую норку: кто-нибудь из твоих близких друзей или родичей может умереть. И если во сне у тебя вдруг дернется нога — это тоже дурной знак: значит, скоро тебе придется бежать во всю прыть, спасая свою жизнь.

И еще Поль с тревогой и обидой говорил о судьбе своего народа, о том, что ждет его в будущем. Сколько раз они толковали об этом, повторяя то же, что говорили до них другие, и, подобно тем, другим людям, приходили к безрадостным заключениям.

У них потому находилось так много увлекательных тем для разговоров, что оба мальчика были такие разные. И еще, может, потому, что, несмотря на всю разницу в образе жизни, они были ровесниками и одинаково радовались солнцу, луне, и ветру, и летнему теплу, дождю, деревьям и травам — всему, из чего складывалось это лето, этот мир, который был их миром.

День рождения Поля был в начале августа. Он упомянул об этом вовсе не потому, что собирался праздновать свой день рождения, — просто Кен должен был знать, что Полю тоже скоро сровняется пятнадцать. Кен сразу же решил купить Полю подарок. Наверно, подумал он, это будет первый подарок в жизни индейского мальчика. Он дал отцу деньги, которые скопил за зиму, и попросил его купить в городе ручные часы.

В день рождения Поля Кен сел в лодку и поплыл в поселок оджибуэев. Впервые за долгое время он снова ощутил робость и не знал, как лучше вручить подарок. Под конец он просто сунул синий сверток своему другу. Поль развернул сверток и, сложив бумагу, спрятал ее в карман. Открыв коробочку, он вынул часы и надел на правую руку. Потом он завел их и поставил стрелки так, что они показывали более или менее верное время. Поль ничего не сказал. Ни тогда, ни в последующие дни он ни одним словом не упомянул о подарке. Но Кену больше никогда не случалось видеть Поля без этих часов.

Постепенно Кен выучил некоторые оджибуэйские слова. Грамматический строй языка был ему по-прежнему неясен, но со временем он освоил названия кое-каких предметов и животных. Он знал, что «ме-ки-наук» — это черепаха, «а-не-муш» — собака, «ма-ку» — медведь, а «уош-ке-же» — лань. Когда он был с Полем, Кен всегда называл свою лодку «ги-мон», а стоило хлынуть дождю, как он показывал на небо и говорил: «Гим-и-ваун».

В первых числах августа в Кинниваби приехали с вечер ним поездом двое полицейских. Они приехали сюда по просьбе дачников, решивших на своем собрании обратиться за помощью к полиции, и остались на другой день. Мистер Симпсон рассказал Кену, что они опросили многих людей — в том числе тех, у кого ограбили дачи.

Как всегда в таких случаях, поползли слухи. Говорили, будто уже были или вот-вот будут аресты, но в конечном счете все осталось по-прежнему, когда полицейские уехали. Уилбэр Кроу сказал, что властям, видно, нет никакого дела до такого захолустья, как Кинниваби, да и вообще-то полицейские приехали сюда только потому, что кое-кто из здешних дачников имеет связи в городе. Морли был с ним согласен.

— Хотите прекратить эти кражи, — сказал он, — надо самим браться за дело.

Впрочем, краж больше не было, и, хотя никто о них не забывал, все же люди перестали толковать только об этом.

Кену казалось, что лето летит слишком быстро. Ему трудно было примириться с мыслью, что у отца уже кончился отпуск. Он вдруг осознал — и сам был этим поражен, — что большая часть лета уже прошла, еще три недели, и вся семья вернется в город.

А взрослые мыслями уже были там. Тетушка Мэрион с каждым днем все усердней изучала в газетах объявления об августовских распродажах и осенних модах. Она вспомнила, что в конце августа она записана на прием к зубному врачу. Мать Кена хотела сделать к осени большую уборку в городской квартире. Она предложила всей семье на несколько дней перебраться в город. Но Кен не хотел уезжать. Он попросил, чтобы ему разрешили одному остаться на даче. Ведь уход за лодками и дачным хозяйством и так поручен ему, а обед он всегда приготовит себе сам, тем более что в холодильнике много разной еды.

— Хорошо, — ответил отец. — Ты ведь уже большой. Только смотри занимайся делом и не валяй дурака!

Кену было нетрудно выполнить этот наказ. Дни и без того были так насыщенны, что пролетали почти незаметно. Ему вечно не хватало времени сделать все, что хотелось.

Кое-что Кен успел: он освоил свой новый фотоаппарат и научился проявлять пленку. Он уже отснял несколько пленок: цветных и черно-белых. Обрабатывать пленку на даче было нелегким делом, потому что в доме Уорренов не было электричества. Но тут Кену пригодилась дружба с Макгрегором. В домик лесничего было проведено электричество от линии, что шла вдоль путей, и Кен уже проявил там довольно успешно две или три пленки. А остальные он отдал отцу, с тем чтобы их проявили в городе. Он научился неплохо снимать и к середине августа уже сделал несколько вполне приличных снимков. Больше всего он любил снимать с лампой-вспышкой. Его увлекало фотографирование в темноте, и ему очень нравились драматические эффекты, которые достигались таким путем.

Каждую неделю, с воскресного вечера и до пятницы, Кен с нетерпением и надеждой ждал, какие новости о планах «Эмпайрико» привезет из города отец. Долгое время никаких новостей не было. Отец всякий раз говорил Кену, что его знакомый юрист занимается делами индейцев лишь постольку, поскольку ему это позволяют другие дела и обязанности.

— Я был бы рад сказать тебе что-нибудь более определенное, — говорил отец. — Но, понимаешь, у этого юриста уйма других обязанностей и хлопот — много работы, за которую он получает жалованье. А делами оджибуэев он согласился заняться просто из любезности. И торопить его мне неловко.

Кен это понимал. Спасибо и на том, что хоть кто-то занимается делами его друзей. И все же, как это нередко бывает в таких случаях, его разбирало нетерпение: слишком уж туго поворачивалось колесо правосудия.

— Вся беда в том, — однажды, вернувшись из города, сказал ему отец, — что никто не знает, где навести точные справки. Мой знакомый юрист — честный малый и хорошо соображает. Думаю, он и в самом деле хочет помочь нам, но где раздобыть сведения, которые вроде бы никогда никого не интересовали? Дело оджибуэев заботит тебя, меня, ну, а кого еще оно волнует? Ровным счетом никого, как я теперь убедился, за исключением, разумеется, компании «Эмпайрико». Впрочем, я и в этом-то не уверен: им важно только то, что по закону эта земля принадлежит компании.

— Понимаю, — отвечал Кен. — Хорошо, что юрист сочувствует оджибуэям. Ведь он даже ни разу не был в Кинниваби и в глаза не видел Поля. Но я очень огорчен. Я думал, установить факты будет не так уж трудно.

— Когда имеешь дело с законами, ничто не бывает просто, — сказал отец.

Дни, недели бежали наперегонки, и вдруг на кленах на дальнем мысу вспыхнули первые яркие краски осени. Лето было на исходе, хотя с утра до вечера по-прежнему припекало солнце, а ночью лунная дорожка по-прежнему мягко и томно ложилась на шелковистую гладь озера.

В пятницу вечером Кен, как всегда, отправился на станцию, чтобы встретить отца.

Лодка обогнула мыс, и Кен вдруг заметил, что солнце уже зашло за деревья. А ведь еще не так давно он успевал отвезти отца со станции на дачу и даже поужинать с ним, прежде чем спускались сумерки. Но сейчас уже повсюду протянулись длинные тени, и когда Кен у пристани привязывал лодку, свет паровозной фары рассек серую мглу; замедляя ход, поезд подъезжал к Кинниваби. В пассажирских вагонах и вагоне-ресторане горели лампы, в наползающих сумерках мелькали яркие квадраты света.