— Эх, не понял ты меня, Нарма! — заговорил сызнова Бюрчя, нерешительно переминаясь у порога. — Разве мне нужна та бумага? Старик изводит: говорит, верить можно только бумаге с печатью! Мол, председатель сегодня один, завтра другой. Один пообещал, другой — не помнит. Если, говорит, не выдадут бумаги, уедем на Дон… Там у меня еще два брата и сестра. Только не хотел бы старик сниматься с насиженного места… А мне хоть надвое разрывайся: и старика ублажай, и дочь сбереги.

Пришлось написать справку. Лишь тогда Бюрчя, извиняясь и проклиная свою темноту, всплакнув от досады, распрощался.

— Ну и бестолковый же мужик тебе попался! — посочувствовала Нарме жена, принеся еду на стол. — Сорок лет, а в толк не возьмет, что никакая баба не поддастся мужчине, если не пьяная и сберечь себя хочет.

— А ты сказала бы ему об этом! — шутливо упрекнул женщину председатель.

— Была охота мне встревать в ваши разговоры!

Наскоро поев, Нарма прилег, задумался. За два последних года он стал многое понимать в людях. Охотно тянулся к газете, добыл кое-что из книг. Иногда спорил с Нохашкиным и Семиколеновым, но больше из-за того, чтобы самому стало яснее. И все же непонятного было еще ого как много! Зачем, например, даже врагам распускать небылицы, что девушек в коммуне приневоливают спать под одним рядном со стариками? Где эти девушки или женщины, испытавшие на себе «коллективное счастье»?

Не успел сомкнуть глаз, сильно загромыхало в окно. Нарма нащупал под подушкой револьвер, стал в простенке. С надворья знакомый голос Нохи Улюмджиева:

— Ахлачи!.. Поднимись-ка, выдь на минутку!

— Чего колготишься среди ночи? — недовольно прокричал, все еще стоя у окна, аймачный председатель. — Кричишь, как ограбленный!

— Нет, все богатство цело! Я возле коперяц[72]… — И ушел, постебывая кнутом по голенищу сапог.

Год назад в Хагте было создано общество кооперативной торговли. Его организовали, чтобы помочь с распределением товаров среди бедняков-пайщиков. Но в пайщики калмыки шли неохотно, боясь подвоха. В аймаке имелось две частные лавки, хозяева их драли с покупателей три шкуры за привозной товар. Коллективная лавка, созданная на паях самих покупателей, могла бы составить конкуренцию лихоимцам.

На средства исполкома построили рядом с конторой небольшую глиняную мазанку, красиво отделали ее изнутри, попросили кредит в Госбанке для приобретения товаров. Сначала все шло как нельзя лучше: заимели соль, керосин, спички, появились даже хомуты и сбруя… Другой раз продавали пайщикам мыло и крупу… Совсем забогатели, когда появились рулоны мануфактуры. Это был настоящий праздник в аймаке: все так пообносились за годы войны, что у иных и латки-то были разноцветные. А тут кому перепало на штаны, кому на сарафан… Товары, однако, распределялись только по паевым книжкам. Это вызывало зависть у остальных, кто по разным причинам поскупился на паевой взнос, а теперь жалел. Прошел слух, что на «общественную» лавку собираются напасть ночью… Не по этому ли поводу будоражит председателя Ноха?

Нарма догнал Ноху у груженых подвод. Оказалось, возницы все доставили без потерь. Нохе просто повезло и на этот раз: загрузили доверху целых две подводы, и он не мог утаить своей радости, решил похвалиться перед председателем удачей.

— Ах вы, дети, настоящие дети! — дружески упрекнул Нарма добычливого кооператора. И принялся разгружать подводы, радуясь сам не меньше, чем Ноха.

Откуда-то появился Гаха, будто ждал возвращения брата с товаром.

Мужчины принялись стаскивать с телеги бочки с керосином, ящики со спичками, какие-то мешки. И опять два рулона ситца!

— Уж не обобрал ли ты кого сам в дороге? — смеясь, допытывался Нарма, взбрасывая себе на плечи мешок с мукой. — Не Церен ли порадел землякам?

Ноха лишь посмеивался счастливо, торопясь понадежнее упрятать свой добыток под замок.

Перетаскав все это добро в помещение, принялись тут же при свете керосиновой лампы распределять нещедрые пока дары новой власти между самыми бедными. Не забыли и тех, кто не вступил в кооператив.

По настоянию Нармы пайщики отмеряли-таки из коллективного рулона отрез на платье взрослой дочери Бюрчи — будущей коммунарке. И два пуда муки, словно бы в возмещение убытка, нанесенного доверчивому батраку злоязыким, жадным Лиджи…

В пасмурный осенний день на пристани Черного Яра с утра было оживленно: возницы покрикивали на лошадей, подгоняя телеги поближе к распахнутым дверям складов, грузчики грубовато отгоняли прочь ребятню, сновавшую у пакгауза с надеждой, что из оброненного ящика выпадет кусочек сахара или из мешка просыплется пригоршня пшена… Работы сегодня и грузчикам и возницам выпало много. Пятнадцать пароконных подвод были заставлены ящиками, мешками, крепко увязанными тюками.

Наконец старший обоза подал команду трогаться, и цепочка подвод потянулась к мощенному булыжником тракту, ведущему в степь… Лошади споро перебирали ногами, выбравшись на полевую дорогу, обозные весело переговаривались между собою, чтобы скоротать неблизкий путь. Случалось и подобрать притомившихся в дороге попутчиков, и тогда разговор на время еще больше оживлялся. Так верстах в двенадцати от Черного Яра к конным людям прибились два богомольца, шедшие в Дунд-хурул для сотворения обряда. Не отказались подвезти. Смиренные почитатели веры оказались любопытными: «Что везете? Куда?» Вслух подивились беспечности возниц: время беспокойное, а они в такую даль без охраны да и у самих ни ружьеца старенького — отпугнуть грабителя. Возницы дружно высмеивали богомольцев: или сам будда не защитит их в святом деле — голодающих спасать едут?!

На развилке дороги у хотона Халуха попутчики, поблагодарив за добрую услугу, отстали. Обоз продолжал следовать своим путем, растянувшись на полверсты. При въезде в глубокий лог за Халухой передние возы остановились, чтобы дать возможность отставшим подтянуться ближе. В лог спускались плотной чередой, так что морды лошадей доставали впереди идущую подводу.

Со склона коней пустили на рысь, чтобы легче выскочить на взгорок — в слякотную погоду здесь часто застревали подводы. Иной неопытный хозяин намучается, помогая выбившимся из сил лошадям. Все спешились, готовые подталкивать телеги сзади.

Опасный лог остался позади, отмахали еще верст пятнадцать. Впереди темнел глубокий овраг.

Передние десять подвод уже шли по самому днищу оврага, а замыкающие обоз только начали спускаться, когда из далекого отрога, заросшего ветвистым лозняком, с гиком выскочили восемь всадников. Они устремились наперерез ведущей упряжке, а еще семь ринулись на хвостовые подводы. Обоз как по команде замер. Но не весь. На пяти задних подводах в одно мгновение был сброшен брезент, полетели вниз набитые травой мешки. Грузные, медленно ползшие до этого возы превратились в тачанки с тупорылыми стволами пулеметов, а запыленные возницы — круто разворачивали коней…

Минуту, другую стоял непрерывный грохот выстрелов. Ржали вздыбленные на всем скаку откормленные кони бандитов, кто-то вопил, прося пощады, другие навсегда смолкли, выбитые из седла пулями, разбросав по земле руки. Трое всадников рванулись было обратно в степь. Но чоновцы на тачанках тоже знали свое дело — выскочив из оврага, они вновь развернулись, посылая вдогонку короткие очереди.

Двух уцелевших и оторвавшихся от погони окружила полусотня Шорвы, шедшая на рысях навстречу обозу.

Среди убитых и пленных не оказалось Цабирова. Посылая на рискованное задание послушную ему свору, он остался с двумя телохранителями в хотоне.

В ярости от боли и неудачи один из раненых бандитов указал место, где ждет их с богатой добычей главарь. Конники Шорвы окружили последнее пристанище Цабирова. Сдаваться в плен главарь не пожелал и был прикончен в перестрелке.

Приезжая в Астрахань, Вадим нередко заглядывал на чашку чая в дом Калмыцкого училища, где в то время поселился Араши Чапчаев с домочадцами. А теперь вот — Москва!.. Добро, что запасся новым адресом друга…