— А теперь говорите, что занесло вас в такой ранний час? — спросил мужчина лет тридцати с бритой, как у гелюнга, головой. Лицо у него было круглое, похожее на переспевшую дыню, щеки лоснились. Держался он повелительно, слова выкрикивал резко, тогда как другие, возрастом постарше, молчали, как немые.

— Ай, ай, сынок! — заговорил, постанывая, Онгаш. — Кто так встречает гостей? Руки и без того еле держат повод, а ты их скрутил сыромятиной, как чужому. Нешто у вас другие законы и вы запамятовали заповедь: «Сначала утоли жажду путника, потом задавай вопросы!»

— Ты у меня захлебнешься в своей крови, старый верблюд! — прорычал бритоголовый. — Отвечай да поскорее о том, что у тебя спрашивают.

— Бритая голова еще не означает, что ты посвящен в каноны зярлыка[67], чьи слова — закон для любого из нас… Старшие не зря говорили: «Необъезженный конь любой дороги не боится, горделивому человеку и море по колено». Мы к вам с добром, а вы будто на врагов накинулись! Развяжите нас скорее! — увещевал безбоязненный старик.

— Во дед разговорился! — взвопил щекастый и кивнул одному из сидевших поблизости. — Укороти ему язычок! И вообще покажи, на что годишься!

Сам он поддел старика носком сапога, да так, что тот перевернулся и потерял сознание.

— Может, ты расскажешь толком, из какой вы преисподней, шулмусы[68], и что вам от нас захотелось?

— Едем к знахарю в Хошеуты, — коротко ответил Долан.

— Дураком меня считаешь? — взвизгнул снова главарь, округлив рот, в котором недоставало двух передних зубов. — Ночью к знахарю? С револьвером?!

— Сейчас все с оружием… Такое время! — как мог спокойнее отвечал Долан.

— Последний раз говорю: не хитри, отвечай, как положено.

— Я не знаю, как у вас положено, — не сдавался пленник, — а у нас принято взять мочу у больного и отвезти к знахарю. Так мы и сделали…

Бритоголовый рванул за воротник бешмета подручного, склонившегося было над стариком, и потянул его к порогу. Оба они вышли и отсутствовали несколько минут. С надворья раздавались их возмущенные голоса. Похоже, иноходец, трудно привыкавший к чужим рукам, ударил одного из них копытом.

— Да что с ними канителиться? — вопил старший. — Тащите за курган и там же прихлопните!

— Ях, ях! — застонал Онгаш, придя в себя. Он попытался встать.

Их подняли на ноги пинками, вытолкали из кибитки. Во дворе посадили на телегу и быстро пристегнули к обарку лошадь, выведенную из стойла в хомуте. Везли куда-то на восток. Навстречу им уже вовсю полыхало зарево восходящего солнца. На землю приходил новый день, быть может, самый красивый и радостный для всего живого. Круглое солнце весело глядело с небосвода, не замечая одинокую подводу, оглашавшую степь печальным скрипом колес. Трое бандитов, давно отрешившихся и от солнца, и от всего живого, несли в холодных от утренней росы винтовках кусочки такого же холодного свинца, чтобы лишить жизни двух своих пленников, случайно побеспокоивших их в этом скрытом логове.

«Неужто пробил мой час идти в покои к Эрлыку-хану? — размышлял Онгаш печально. — Понятное дело: когда-нибудь это должно было свершиться. Но разве я, сын степей, рожденный теплой полынной землей, вспоенный ее росами, согретый восходящими лучами, проливший на ней столько слез и пота, увидевший улыбки десяти своих детей и отдавший их с матерью тебе, Эрлык, должен принять гибель от рук мерзавцев, оскверняющих своим гнилым духом нашу благословенную землю? Если я так плох, моя степь, что стал недостоин дышать тобою и хранить тебя, прости меня, моя степь…»

Долан рассуждал иначе. Он давно прикинул, сколько бандитов и в каком они состоянии. «Эх, если бы развязать руки!» Но что это за люди в конце концов! Если они приспешники Цабирова, почему бы не спросить: может, я им совсем не чужой? Странное дело: увидели незнакомых всадников, навалились, связали и — на расстрел! Что бы это такое придумать, лишь бы выкрутиться, выжить?»

Подвода со скрежетом ступиц взобралась на вершину невысокого кургана. Пленных столкнули на землю и заставили раздеться.

— Меня, ребятки, лишайте жизни, если руки чешутся, — заговорил Онгаш, сотворяя молитву. — А вот за парня как бы вам не влетело потом: он ведь единственный сын зайсана Малзанова… Не говорите после, что не знали!

— Мне это нравится! — крикнул приземистый, с редкой просвечивающейся бородкой. — Ни одного белокостного еще не отправлял на тот свет.

Конвоиры, соучастники этого говоруна, тоже развеселились.

— Пошутили, ребята, и довольно! — взбодренный улыбкой на лицах бандитов, взывал к их рассудку старик. — Долан Малзанов в ставке работает. Глядишь, и пригодится кому…

— А-а! Вот какая птаха в руки попалась! — приблизился к Долану бандит с обвисшими усами. — Значит, с него и начнем…

Пленников раздели до исподнего. Совсем рассвело, в глаза били косые слепящие лучи.

Долан понял наконец, что эти, позвякивающие затворами обрезов, не шутят и везли их сюда не для того, чтобы попугать!

— Люди! Дайте слово сказать, — проговорил Долан, переводя взгляд с одного бандита на другого. — Я ведь еду к Доржи Цабирову. А старик просто попутчик…

Ничего, кроме злого смеха, не вызвали его слова.

— Худо вам будет, парни, если Цабиров узнает о том, что вы прикончили Долана Малзанова… Я ведь выполнял его задание и еду, чтобы доложить…

— Что там тебе поручал Доржи? — спросил, будто нехотя, усатый и на миг отвел винтовку от груди Долана.

— Это вы услышите, если Цабиров разрешит вам присутствовать, когда я стану докладывать ему лично.

— Была охота с вами возиться туда-сюда! — с прежней яростью в голосе рассудил бандит и скомандовал подручным: — Приготовиться!..

— Нет! Нет! — взвопил Долан и рухнул на колени. — Я сейчас же все расскажу вам.

Онгаш, все время стоявший прямо, потребовал от Долана:

— Поднимись, сын мой! Мужчине полагается принять смерть стоя!

— Ну дед! Я твою башку развалю собственными руками! — замахнулся прикладом усатый, а Долану, все еще стоявшему на коленях, приказал:

— Говори, а то нам некогда!

Долан весь дрожал, и слова его срывались с губ почти невнятно:

— Цабиров просил денег на оружие… и коней… А потом я узнал… случайно услышал в улускоме, что через два дня из Черного Яра будут везти в Хагту муку, крупу, соль. Можно все это перехватить! — закончил Долан торопясь, захлебываясь собственными словами.

Усатый призадумался, оперся на ствол винтовки, опустив приклад между криво расставленных ступней.

— А не придумал ли ты все это от страха, сучье вымя?

Один из бандитов, по велению усатого, вскочил в седло и погнал лошадь к хотону. И конвойные и пленники смотрели ему вслед. С наступлением дня людей и суеты между четырьмя кибитками прибавилось. Для пленников было ясно, что их судьба теперь зависит от того, как отнесется к сообщению Долана бритоголовый. Онгаш ткнул под бок Долана, смерив его уничтожающим взглядом.

— Змееныш ты подколодный, а не сын достойных родителей!.. Ради спасения гнилой душонки своей ты решился на такое! Себя спасаешь, а сотни сородичей умрут с голоду?

— Молчи, псина, ты свое отжил! — огрызнулся уже обнадеживающийся Долан.

Со стороны хотона в густом облаке пыли летели, будто на крыльях, двое верховых.

Долан, дрожа от охватившего его озноба, все еще стоял на коленях, а Онгаш возвышался над ним и над развалившимися в разных позах бандитами, как судья.

Разглядев ближнего из всадников, бандиты вскочили на ноги, отряхнулись, приняли воинственную позу.

— Бааджа[69], вот они! — вскричал усатый, кланяясь. — Тот, что на коленях, набивается вам в друзья! Ха-ха-ха!

— А ну-ка покажите мне обоих! — сказал мужчина, высвобождая ногу из стремени. Был он средних лет, в легком полушубочке, на голове — кое-как прилаженная чалма. Глаза изучающие, строгие. Приблизившись к Долану, он выхватил нож и разрезал сыромятину на руках и ногах пленника.