— Родной человек ты мой! — сказал он Нине, обнимая. — Спасибо тебе за все.

— За то, что люблю! — поправила она резко, помогая мужу сесть в седло.

Перед тем как пришпорить скакуна, Церен спросил о том, о чем он думал со дня появления сына на свет:

— Сына сможешь уберечь?

— Да! — сказала Нина уверенно. — Если тебя пока сберегла, то сына… А как назовем мальчика? — вдруг спросила она мужа.

Церен на миг задумался. «Неужели у сына еще нет имени? Значит, нет!..»

— Пусть будет Чотын!

— Как? Разве есть такое имя? — В голосе Нины обозначился испуг и удивление.

— Это имя принадлежало одному очень хорошему человеку! Ты привыкнешь к нему. Оно прекрасно.

Церен круто развернул коня в сторону глубокой балки.

Нина метнулась к флигелю, где заходился криком ребенок.

Посреди неохватной глазу степи, будто огрех нерадивого косаря, сплоховавшего второпях, сиротливо жмутся друг к другу джолумы калмыцкого селения с красивым именем Чилгир — светлое, чистое… Кто-то из основателей хутора, похоже, искал для нового сельбища доброе слово, поярче, душевнее… Но неточным оказалось название предков, добавили нечто насмешливое. А может, вдаль глядели степняки! Надо же такому случиться, до сих пор голову ломают люди: именно в этом селе собрался Первый съезд Калмыкии.

Начало июля 1920 года… Обычно к этой поре на степь наседает жара, солнце жалит все живое, вода в прудах испаряется, травы жухнут, поверхность земли берется трещинами, каменеет. Степь становится как бы неживой, страшной. Жаркое дыхание ветров в июле не удивляет калмыка.

В том памятном году ранней весной насыпало снегу в пояс, май выдался дождливым. Буйное цветение трав как бы передвинулось на месяц, в июле продолжался май и июнь. Степь полыхала цветами, теплые ветры разносили духмяный воздух степей, казалось, по всему Поволжью.

Похорошело в обрамлении моря тюльпанов и наше Беспросветное, стало больше соответствовать истинному своему названию — Чилгир. Сюда съехались представители улусов из Астраханской и Ставропольской губерний, с Дона и Маныча, с побережья Кумы. Прибыли посланцы из далекой Оренбургской губернии. Гонцы побывали в каждом хотоне. Первый съезд, быть может, за всю многовековую историю калмыков! Съезд истинных тружеников степи, ее рачителей и заступников. Но место для его проведения в заурядном хотоне было избрано по особому расчету. Столетиями находились калмыки под двойным гнетом царской власти и местных работодателей. Получив из рук Октября свободу и права на собрания, степняки могли уже все решать сами, не ожидая высочайшего позволения. И они использовали это право самым неповторимым способом.

Если перечертить Калмыкию вдоль и поперек двумя невидимыми линиями, точка пересечения, некий географический центр, как раз и обозначится в этом Чилгире — заурядном, скудном, вдали от проезжих дорог, зато уж бесспорно глубинном калмыцком поселении. На съезд собралось триста пятьдесят делегатов с решающим голосом и больше сотни с совещательным.

В хотоне тогда набралось около сорока приземистых мазанок с маленькими, будто кулаком продавленными в стене окнами. Была здесь русская церковь и несколько деревянных домов, выстроенных скупщиками скота и доморощенными кулаками. На фоне мазанок и островерхих кибиток деревянные дома смотрелись будто некие храмы. Да, но к чему здесь православная церковь?.. Не ради насмешек над послушниками будды возводили это сооружение с куполом и крестом в центре хотона. Калмыков никто не притеснял в их вере, но ставившие церковь надеялись: придет время, один за одним потянутся местные жители ко всему русскому, в том числе к христианской вере. Царь преследовал свою цель: всех инородцев постепенно обратить в единую веру, научить молиться одному богу, подчиняться единой власти.

На восточной окраине Чилгира посланцы народовластия сколотили к дню открытия съезда обширный барак, на сотни мест. Вокруг этого деревянного строения другие приезжие ставили кибитки, а в них, наподобие тому, что в бараке, врывали топчаны, завозили матрасы. В кибитках жили делегаты. Рассчитывали, что в каждой из них поселится пять-шесть человек. Но вместо трехсот избранных на съезд Чилгир посетило около тысячи любопытных. Многие степняки не понимали, почему сосед поедет на такое большое собрание, а ему не обязательно? Седлали коней делегат и не делегат…

В кибитку набивалось больше десятка взрослых. Спали по двое на одном топчане или ложились впокат на нарах.

Одна из таких кибиток досталась для ночлега Нохашкину Церену, Нарме, Гахе, Бове Манджиеву, Санджи Очирову… Под одной крышей с ними оказались еще четыре делегата из аймака Бухус. Этим повезло, потому что у каждого имелась отдельная узкая койка.

Временные жильцы собирались только к ночи. Питались все по-военному, с общей кухни. Делегатам были приготовлены подарки: кирпич калмыцкого чая и что-либо из промтоваров: отрез на рубашку, ботинки. Однако праздничное настроение людям создавали больше этих нечаянных даров встречи с людьми из других улусов, всяческие новые знакомства, которым не было конца.

По своему характеру калмык общителен, его тянет к другому человеку. Степняк — существо непоседливое, кочевое. Ушел вслед за стадом и пропал с глаз на целое лето. Перекочует хотон на двадцать, а то и на пятьдесят верст в глубь степи — только от случайного прохожего и узнаешь, живы ли там свои и знакомые, что произошло за три долгих месяца. Как говорится: ни столбов, ни проводов. Вести только из уст в уста.

Большинство делегатов были бедняки и батраки, не знавшие дороги дальше окрестности родного хотона. Никто из них не участвовал в решении каких-либо дел общественного значения. Делегаты слушали выступления, не пропуская ни слова. В перерывах между заседаниями и по вечерам не могли наговориться между собой, спорили до хрипоты, удивляясь самим себе, откуда и слова берутся.

Пятого июля в восемь часов вечера закончился четвертый день работы съезда. Первые три дня не было отбоя от ораторов. После ужина Нарма, Церен и Гаха пришли в кибитку.

— Церен, с кем ты так долго разговаривал по-русски, сразу после обеда? — спросил Гаха.

— О, вы, друзья, не знаете этого человека. Его зовут Андрей Семенович… Это калмык, но приехал из Оренбурга.

— Город такой?

— Оренбургские калмыки больше двухсот лет живут среди русских. Язык свой они почти забыли. Ты же слышал, как он выступал: слово по-калмыцки, два по-русски. Но сердцем он степняк, пастух настоящий. Давно эта группа единоверцев отбилась от наших предков, остались на Урале. Теперь вот хотят слиться воедино… Такую весть он повезет в оренбургские степи. Поэтому расспрашивает дотошно, чтобы не подвести своих и чужих.

Нарма слушал, высказал сомнение:

— И те делегаты, что с Кумы, и донские твердят одно: хотим жить вместе… Где же мы разместимся?

— Власть новая, и условия жизни переменятся, — толковал однохотонцам Церен. — Вы видели, сколько земли у Онкорова, у Бергяса? Таких богатеев по степи не перечесть! Отберем у них владения и раздадим переселенцам. Не от хорошей жизни они разбрелись по чужбинам.

Беседу их прервал вошедший в кибитку человек в краснозвездном шлеме. Церен сидел спиной к двери и не сразу заметил вошедшего. Когда обернулся, вскрикнул удивленно, побежал гостю навстречу:

— Шорва, менде! Каким ветром?

После ранения Церена на Маныче друзья надолго разошлись. Церен, конечно, знал, что Шорва служит в армии, ведет непоседливую походную жизнь. Несмотря на изгон белых, врагов у Советской власти не убавлялось.

— Еле отыскал тебя, — произнес Шорва, озаряясь своей широкой полудетской улыбкой. Он тут же уселся на кошму, подобрав под себя ноги.

— Разве ты не делегат? — с ноткой обиды в голосе принялся допытываться Церен. — Почему до сих пор не объявлялся?

— Дай, пожалуйста, отдышаться, все узнаешь. Сначала возьми сверток… Отвезешь моим старикам в подарок. Так же, как и вам, мне вручили пакет. Плитка чая и пять аршин ситца. Отрез пойдет маме на платье.