«Что же я делаю? — спросила себя девушка. — Сама собираюсь на вечный покой, а парню из-за меня маяться?.. В худук я могу броситься и ночью, а коня-то брату нужно вернуть!»

Она поскакала к хотону в объезд, но кто-то из мужчин заметил странного всадника. Все стали шумно кричать вдогонку, подзывая девушку к худуку. Звал Сяяхлю и брат. Он сызмальства дружил с сестренкой, очень привязался к ней. По правде сказать, он больше переживал за Сяяхлю, чем за коня. За буланого можно было отработать, можно купить и вырастить жеребчика взамен. А Сяяхля из всей родни была самой умной и приветливой. Встречи с нею запоминались надолго, освежали душу. Убери из круга родичей эту звонкоголосую сестренку, жизнь сразу потускнела бы. Теперь вот, увидев Сяяхлю живой, еще не зная, что ей пришлось пережить за долгую дождливую ночь, парень громко выкрикивал ее имя и смеялся, смеялся как ребенок, от счастья.

Въезжая в хотон, Сяяхля дала себе слово ни с кем не разговаривать, не отвечать на расспросы, не выслушивать сочувствий. Ей хотелось поскорее добраться до постели, упасть лицом в подушку, забыться. «Пусть ругают, придумывают любые обидные упреки, допытываются… Буду молчать!.. Да и что значат теперь чьи-то вздохи, если даже Нарма не понял меня?»

Первой к ней подошла тетя, младшая сестра матери.

— Деточка ты моя ненаглядная! — всхлипнула женщина, уткнувшись в плечо племянницы. Обняла Сяяхлю, принялась гладить плечи.

У матери Сяяхли была лишь одна сестра. Ее рано выдали замуж за Чотына Хечиева в Бергясов хотон. Чертами лица, разговором и даже походкой она очень напоминала старшую сестру. Сяяхля замечала в ней много материнского, радовалась любой встрече с тетей. После смерти матери Сяяхлю нередко привозили в хотон Бергясов, однако слишком долго жить у тети не приходилось. Гостевания эти запомнились девочке как самые приятные сны детства.

Сейчас для Сяяхли, как никогда прежде, была желанна встреча с любимой тетей. Приехала близкая родственница не сама по себе.

Вечером, когда стало ясно, что Сяяхля исчезла из дома на выпрошенном у брата коне, отец и те из мужчин, что были ему поближе, сошлись на совет. Первое, до чего додумались — что девушка станет искать убежища у тети. Туда направили брата Сяяхли. Десять верховых, в том числе приехавший в гости Пюрвя, разбрелись по степи. Вместо ожидаемой Сяяхли брат привез тетю, а следом за ней приехал и Чотын. Даже этому мудрому советчику не пришло в голову, что девушка устремится на ночь глядя в Налтанхин, искать защиты у Нармы. Такого случая с калмычками не помнили и самые древние степняки.

Узнав, что племянницу сватает зайсан, тетя обрадовалась так, что загордилась. Однако страдальческий вид слегшего в постель Нядвида пробудил в ней размышления иного толка. Первоначальная радость тети объяснялась несложно: выданная замуж за Чотына несмышленым подростком она попала в руки человеку умному, умеющему относиться к женщине уважительно. Каких-то особенных чувств к мужу она не испытывала, полагала, что семейная жизнь у всех женщин одинакова. А счастье или неудача людей измеряется лишь достатком в доме. Мужчины тоже все виделись ей на одно лицо: только работай на них у гулмуты да ублажай в постели.

«Счастье девушки в ее подоле», — говорят калмыки. О другом счастье перешептываются лишь подружки на посиделках, пока их не засватали. «Какая разница, — рассуждала за Сяяхлю ее покладистая в семейных заботах тетя, — молодой мужик или старый? Лишь бы добытчиком удался хорошим!.. Не успеешь оглянуться, дети пойдут. Их надо обихаживать да врачевать от хворей… А мужик чем старше годами, тем приставать будет меньше, и без него забот полно».

Тяжкие вздохи отца, занемогшего от дум, неразговорчивость Чотына, который находил ситуацию со сватовством зайсана сложной, мытарства исчезнувшей из дома девушки, наконец, измученный вид появившейся племянницы переменил ход мыслей безмятежной родственницы.

Первыми словами подъехавшей к своей кибитке Сяяхли были:

— Тетя, милая! Только вы меня поймете! Роднее вас нет у меня человека… Не оставляйте меня здесь ни на минуту! Буду вашей помощницей в доме, рабой стану, только спасите от зайсана!

Увидев заплаканное лицо племянницы, не имевшая своих детей женщина сомлела от жалости к Сяяхле. В одно мгновение она перебрала в памяти все сиротское детство девочки, вспомнила слова умиравшей сестры, ее последнюю просьбу, чтобы люди добрые доглядели ее кровинку, не давали в обиду. Тетя преобразилась, лицо ее стало хмурым и грозным, как у львицы, обнаружившей опасность для своего беззащитного дитя.

— Доченька ты моя ненаглядная!.. Я положу край этой пустой затее, сама доберусь до зайсана!.. Брошусь в ноги нойону Дяявиду, спасу тебя, дитя мое, если мужчины только охать горазды да дым пускать из ноздрей.

Сяяхля с тетей, все время угрожавшей кому-то, вошла в кибитку. Люди, стоявшие вокруг, принялись на все лады обсуждать сказанное воинственно настроенной гостьей. Вскоре она выглянула из кибитки и обратилась к мужу все тем же решительным тоном:

— Чотын, запрягайте лошадей!.. Здесь, я вижу, сирота никому не нужна. Эти бессердечные люди не чают спихнуть ее на руки даже старику… А для нас она — родственница, своя кровь! Как-нибудь угол сироте у нас найдется! Страшно подумать: в зятья просится человек, который на полтора года старше отца своей будущей жены! Люди в этом хотоне, видно, совсем посходили с ума!

— Не спеши со словом, жена! — спокойно предупредил супругу Чотын, дав ей высказаться до конца. — Мы здесь в гостях, а в Орсуде свои порядки.

— Запрягайте, говорю, а то я сама возьмусь за сбрую! — не унималась женщина. — Если и родной отец не считается с дочерью, то ее здесь любой прохожий подомнет. А мне она, может, станет утехой под старость. Пока силы есть, сама о ней позабочусь… Однохотонцам она, как вижу, и вовсе в обузу: готовы девчонку за кружку воды сбыть, лишь бы вволю напиться!

Гневные слова свои тетя произносила нарочито громко, чтобы и отец Сяяхли слышал в кибитке, и люди, сбежавшиеся по привычке, поняли непростой их смысл.

Толпа уже роптала, нехорошо повторяя имя строптивой девушки, а с тетей спорили в открытую, напоминая ей, что она лишь гостья здесь, что в Орсуде на неучтивых людей всегда находили управу.

— Я всегда считал тебя умной женщиной, — сердито заговорил с лежанки отец Сяяхли. — Но сейчас ты будто с цепи сорвалась!.. Готова всех нас перекусать! Не радости, а горя добавляешь, свояченица!

Женщина пропустила и эти слова мимо ушей, настаивая на своем:

— Чотын, не стойте, как верстовой столб при дороге!.. Выводите лошадей!.. Мы с Сяяхлей уже повязали узлы.

Муж неожиданно согласился со своей решительной супругой.

— Сяяхле нужно дать успокоиться… И ты, свояк, собирайся, не оставлять же тебя одного, больного, — обратился он к хозяину кибитки.

Жена Чотына была неглупой женщиной, но часто срывалась на скандал, и тогда ей не смей ни в чем перечить, языком резала, как бритвой, понесет — не остановишь. Чотын перебарывал ее своей мудростью, а лучше сказать — терпением. Сорвет зло — начинает плакать, жаловаться, кидается на шею мужу, ласкается… Этакая домашняя гроза, оканчивающаяся теплым дождичком!

Сейчас жена Чотына была как раз на гребне своего возмущения и с гневом отметала притязания толпы.

— Они, кажется, увозят Сяяхлю? — доносились с улицы возгласы хотонских зевак. — Если девушка уедет, зайсан лишит нас худука!

На ропот толпы из кибитки показался сам хозяин. Нядвид был страшен лицом, заросший, худой, еле держался на ногах. Сиплым, застойным голосом он пытался усовестить однохотонцев.

— До сегодняшнего дня я уговаривал свою дочь, чтобы она по-доброму вышла замуж за Хембю. Этой ночью я, наверное, сошел с ума от горя. Родное ведь дитя! Пусть, видно, сама решает, ей жить!

Люди смолкли, но ненадолго.

— Вы-то уедете, а нам опять оставаться без воды? — выкрикнула Жиргал, тетка Нармы, которая чуть не убила своего мальчика за пролитую воду.