— Да, — вспомнил Нарма, — зайсан сунул мне в карман какую-то бумажку.

Парень извлек из кармана бешмета сложенный вчетверо лист и протянул его отцу Сяяхли, стоявшему к нему ближе остальных.

— Бумага! Бумага! — заговорили в толпе, сбиваясь кучнее.

Старый Нядвид посмотрел на бумагу, повертел ее в руках, рассматривая со всех сторон, увидел круглый оттиск печати, передал соседу. Тот тоже обозрел печать и вложил листок в руки рядом стоящего. После того как бумага обошла последний ряд и перебывала у всех желающих на нее взглянуть, она оказалась снова в руках Нядвида.

Калмыки издавна с уважением относились к бумаге, тем более если она казенная, на которой оттиснута печать. На бумагу, если она упала со стола, считалось непозволительно наступить, и еще большим кощунством — вытирать бумагой руки или приправлять листок под себя. Старики между собой поговаривали: «Хотя бумага вещь тонкая, на ней держатся молитвы и законы; и жидкий чай пользительнее водки».

— Что за листок держит в руках почтенный Нядвид? Кто осилит прочесть его? — зашумели степняки Орсуда.

— Если нам привезли плохую весть, — рассуждал отец Сяяхли, — давайте сожжем ее тут же! Если весть добрая — будем хранить бумагу у изголовья бурхана.

Нарма взял привезенный им листок из рук старика:

— Я учился в школе и могу прочесть, что здесь написано.

Толпа напряженно молчала. И тогда Нарма принялся медленно читать.

— «Я, зайсан аймака Налтанхин, сего дня отдаю Беергин-худук людям хотона Орсуд безвозмездно, на вечные времена. Жители хотона Орсуд! Вы отныне можете пользоваться водой по своей надобности. Среди вас найдутся такие, кто усомнится в искренности моего поступка: почему зайсан передает худук во владение чужому роду бесплатно?.. Объясню чистосердечно: недавно я проезжал через ваш хотон. Вы приняли меня без упреков, не помня давнего зла. Своими глазами я увидел, чего стоит для вас кружка воды. С благословения Бааза-багши я дарю по своей воле вам худук, памятуя священную заповедь: рука дающего да не оскудеет, а в ваших сердцах прибавится чувства добра. Храните эту бумагу с печатью как мое завещание. К вам, единоверцы, лишь одна просьба: цените братство между людьми! Почитайте мудрость нойона Дяявида и святость Бааза-багши!»

По мере того как Нарма приближался к концу текста, старики и старухи, обнажая головы, опускались на колени, читая молитвы благодарности богу, шепча слова во здравие багши, нойона и зайсана Хемби.

— О, хяэрхан! Дай бог здоровья малодербетовскому нойону Дяявиду и настоятелю монастыря Бааза-багше! Пусть продлятся дни внявшего божьему слову зайсана Хемби!

И все же людям не верилось в щедрость хитрого зайсана. Перед ними живой, изрядно поколоченный парень, в его руках бумага, в кармане ключ от колодца. Все это ясно, как день. Прозвучали такие желанные, долгожданные слова о возвращении худука, а все равно исстрадавшимся, не раз обманутым хотонцам не верилось в даровое это счастье!

— Хембя прислал нам ключ от колодца, но хотел бы я иметь хоть на миг ключ от его мыслей, — сказал седоглавый Ковла, который по немощи уже не мог долго стоять на ногах.

— Я тоже не все здесь понял. Словам бы я не поверил, но печать! — пытался успокоить Ковлу его ровесник, выглядевший пободрее.

— Печать есть!.. Печать на месте! Своими глазами видел! — тараторил кто-то сзади.

Нарма, услышав их рассуждения, выкрикнул весело:

— Люди хотона Орсуд! А не пойти ли нам всем к худуку? Своими руками откину крышку колодца. Пейте от пуза!

— Ура! На коней! — зашумела молодежь.

— Садитесь на моего коня и езжайте вперед, — сказал Нарма, отдавая повод уздечки отцу Сяяхли. — Я с парнями приеду на подводе.

Все жители хотона, кто верхом, кто на верблюде, иные пристроившись на телеге, а то и пешими направились к Беергин-худуку. Солнце нещадно палило с высоты, ехать и идти было трудно, но люди шли, поторапливали друг друга, с шутками и прибаутками, как на празднике.

Когда Нарма и Сяяхля в окружении возбужденных ровесников подошли к худуку, крышка была откинута и люди успели напиться. А у колодца затевалась веселая игра: обливали друг друга, черпая воду пригоршнями, наполняли ею шапки, ведра, брызгали во все стороны. Кто-то окатил Нарму из ушата. Досталось и Сяяхле. Молодежь развеселилась, как во время игры в цаган-модн.

От сруба тянулся длинный деревянный желоб, табунщики поили в нем лошадей. Отец Сяяхли с молчаливой торжественностью доставал из глубины сруба бадью за бадьей и опрокидывал в желоб, а люди зачарованно смотрели на него.

— Эй, аава!.. Уже дно видно в колодце! — шутливо крикнул кто-то Нядвиду.

— Воды этого худука достанет на двадцать ваших хотонов! — засмеялся Нарма, поглядывая на Сяяхлю. Такой милой и совсем своей, родной виделась ему она в эти счастливые минуты.

Они раз и другой встретились взглядами, и была во взгляде Сяяхли бездна ласки, не меньше, чем родниковой воды в колодце! А вокруг гремело веселье во славу воды. Старые, сбросившие года, молодые, впавшие в детство от счастья, шутили, бегали друг за другом и снова и снова припадали к прохладной влаге.

Нарма смотрел на их возбужденные лица и был горд тем, что это он принес им избавление от жажды. Отец Сяяхли подошел к Нарме. Сказал, положив на плечи парня руки все в узлах вен:

— Дорогой Нарма! Я был к тебе недобр, но ты, надеюсь, понимаешь меня…

— У меня нет ни на кого обиды! — ответил Нарма искренне. — Я счастлив, аава…

Глаза парня снова повело в сторону Сяяхли.

— Если бы тебе предложили мешок золота или этот худук, — начал какую-то стариковскую притчу отец Сяяхли, — что бы ты выбрал?

Нарма вздохнул, опустив голову:

— Не нужно меня испытывать сейчас такими загадками, аава! Уж я-то знаю, что я взял бы… Во всяком случае, не золото и не худук…

Нарма отвернулся, боясь до времени проговориться. Все сокровища мира сейчас были для него в хрупкой девушке, так нежно смотревшей ему в лицо. В ее взгляде Нарма видел нечто большее, чем мог увидеть любой другой, даже ее отец. Дарованную грамоту Хембя выдал людям хотона Орсуд. Но ему-то, Нарме, ничего не сказал о женитьбе на Сяяхле. За отторгнутый в свое время худук люди хотона заплатили кровью. Кто и чем заплатит за худук возвращенный, еще предстоит узнать. Милость господская иной раз страшнее наказания.

Отчего так грустна Сяяхля, несмотря на всеобщее веселье?

— Мы должны принести жертвоприношение богу, — объявил один из стариков.

Мокрые до нитки, опившиеся свежей воды хотонцы поддержали слова старика радостными восклицаниями. Двое парней тут же были посланы за овцой.

Пока совершался обряд, солнце село и наступил вечер. Нарма все время был в кругу осчастливленных доброй вестью жителей хотона, но мысли его, казалось, витали где-то вдали от этого веселья. Стар и мал тянулись к нему с кружкой араки, с горячим куском мяса, желали здоровья и счастья. И счастье это было совсем рядом. Но Сяяхля была в тот вечер на редкость скучной среди ровесников. Она сдержанно отвечала на шутки, глядела вокруг с тревогой.

«Если есть бог, которому угодно было утолить жажду целого хотона, то ему ничего не стоит соединить вместе два любящих сердца… Мы же рвемся друг к другу!» — терзался надеждами Нарма.

Свиделись они только глубокой ночью, когда луна спряталась за тучами и на небе уже мерцали звезды.

— Ты привез очень хорошую весть, Нарма! Я так рада, что это сделал именно ты! — горячо шептала Сяяхля, отступая в тень телеги… — До твоего появления здесь я не могла поднять лица к небу — так мне было тяжело… А сколько радости для всего Орсуда! Теперь и ты всем нам самый близкий человек.

— Сяяхля, милая! Я хотел бы быть самым близким человеком только тебе… А ты для меня уже самая близкая навсегда.

— Слушай, Нарма! Нам не хватит жизни, чтобы наговориться! Сейчас у нас считанные минуты, может, всего лишь минута… Ты думал о том, что за свои радости люди всегда платят страданиями? Были времена, когда я слышала плач детей из-за глотка воды и готова была отдать жизнь, лишь бы вдоволь напоить людей родного хотона. Но сейчас… Сейчас мне страшно! Нарма, скажи, отчего мне страшно?