Джангарчи, слушая все это, тихонько покачивал головой в знак согласия. Потом напомнил учителю:
— О посланцах к русскому царю не забудь сказать.
— Да, в феврале тысяча шестьсот восьмого года, — продолжал Араши, — калмыцкие послы были у царя Василия Шуйского. Сыны степей просили принять их в русское подданство, обязуясь служить русскому царю верой и правдой. Шуйский повелел удовлетворить просьбу калмыков, о чем была составлена царская грамота. Она хранится в архивах до сих пор. Так вольные дети Джунгарии стали сынами великой России.
— А вот само слово «калмык»… — начал было Вадим.
Араши засмеялся, довольный тем, что уж на этот счет он осведомлен как следует.
— Почти русское слово, — объяснил он. — Маленькая неточность при переводе. Мы себя называем «халимаки», а вы нас — калмыки… Ойроты, отделившиеся от основной ветви своего народа и пришедшие в Россию, были здесь окрещены в калмыков. Слово это происходит от тюркского «халимак», что в переводе означает — «отделившийся». Только и всего. Так вот, — продолжил Араши. — Весною тысяча шестьсот тридцатого года значительная часть калмыков из пятидесяти тысяч семей, подвластных Хо-Урлюку, прикочевала к левому берегу Волги. Конные, верблюжьи караваны и подводы разных форм и размеров заполнили левый берег на большом пространстве. Все, кто мог стоять на своих ногах, подошли к песчаному побережью, пали ниц перед великой рекой и совершили молитву.
«Пусть этот берег будет началом счастья для наших потомков! Пусть эти бесконечные воды отгородят от нас все беды, а земли другого берега станут для нас землей счастья!» — шептали старцы и внуки. Прежде чем перейти на другой берег, каждый калмык бросал в Волгу цаган менген — серебряную монету. Калмыки и сейчас называют реку белой монетой.
Обратившись непосредственно к русским студентам, Араши напомнил:
— Сегодня вы слышали в песне из «Джангара» строки о счастливой стране Бумбе… Переход в русские владения был поистине счастливым для гонимых и притесняемых с востока ойротских племен. Обретенная после долгих поисков земля у Волги воспета в древнем эпосе:
Где неизвестна зима, где всегда весна,
Где, не смолкая, ведут хороводы свои
Жаворонки сладкоголосые и соловьи;
Где и дожди подобны сладчайшей росе,
Где неизвестна смерть, где бессмертны все;
Где небеса в нетленной сияют красе,
Где неизвестна старость, где молоды все;
Благоуханная, сильных людей страна,
Обетованная богатырей страна…
4
Для Вадима Семиколенова встреча с Араши Чапчаевым была настоящей находкой. Учитель хорошо ориентировался в сложной политической ситуации времен нынешних и давних, мог уверенно обосновать поступки своих предков, не заносясь при этом и без нужды не умаляя достоинства своего гордого, немногочисленного народа.
Старики, судя по всему, тоже слушали речь Араши с уважением. На что уж Бергяс, считающий, что он-то хорошо знает историю калмыков, и он откровенно завидовал стройности и глубине рассказа учителя.
Борису все эти разговоры скоро наскучили. История слияния калмыков с русскими была не однажды обговорена в домашнем кругу Жидковых. Вывод устраивал и старшего и младшего: русские без калмыков обошлись бы в любом случае, а калмыки давно вымерли бы, не будь их хан таким ловкачом…
— Я вычитал у Пушкина, — сказал учителю Вадим, — что сто лет тому назад часть калмыков ушла за пределы России. Пушкин пишет и о причинах: несмотря на заслуги калмыков в охране южных границ России, русские приставы, пользуясь наивностью и трудолюбием калмыков, жестоко угнетали их, творили беззаконие, поступали как с крепостными. Жалобы степняков не доходили до царя, и тогда кочевники снялись со своих мест.
Араши закурил, обдумывая ответ. Ему нравился этот русоголовый студент с открытым ясным взглядом.
— То произошло не сто лет назад, а сто сорок, — уточнил Араши. — Великий русский поэт правильно понял причину волнений в калмыцком стане. Притеснения были, и сейчас их можно встретить бессчетно. Не зря тогдашние калмыки говорили с горечью: «Лунь вырвался из пасти дракона, да попал в когти двуглавого орла».
Бергяс хотя и не все понимал, сказанное по-русски, последнюю фразу понял. Догадался он по невеселой интонации в голосе учителя о том, что толмач осуждает притеснителей. Каких? Прежних, времен крамольного хана Убуши или, может, говорит о нынешнем недовольстве табунщиков? Их сколько угодно! Только дай распустить язык!
— О чем ты так долго говоришь ему? — требовательно спросил Бергяс учителя. — Не забывай, что перед тобой приезжий человек! Бог знает, что у него на уме. Не ровен час, еще поймет, что мы все тут только и делаем, что осуждаем представителей власти. Кто дал нам такое право? Ты ведь и сам, Араши, знаешь: везде люди живут по-разному. Бедствует дурак или бражник по натуре, кому дело не дается в руки… Таких сколько хочешь и среди калмыков и среди русских.
Араши на всякий случай заверил Бергяса, что здесь, у его кибитки, не прозвучало ни одного слова в осуждение нынешних властей. А неверного хана Убуши ругают до сих пор в любом джолуме, чьи корни разрушены уводом в безвестность тридцати тысяч предков…
Бергяс не принял заверений учителя. Лицо его отразило беспокойство, напряжение мысли, решимость. «Вдруг завтра о нашей болтовне здесь узнает попечитель? А знает эта хитрая бестия много! Не только знает, но и докладывает губернатору! За мои хлеб-соль я же и получу выволочку… Нет, дальше продолжать этот непонятный разговор нельзя».
С наигранной веселостью он обратился к собеседникам:
— Дорогие гости! Близок рассвет, давайте нальем по последней и спать. Завтра гал тяялгн по покойному Нохашку. Надеюсь, вы не забыли об этом?
Почтенные старики, а с ними сомлевший джангарчи, пошли вслед за Бергясом к кибитке, будто все заждались его команды.
Борис тоже запросился на отдых, но Вадим продолжал бы разговор с этим толковым учителем до рассвета. Вадим готов был расспрашивать еще и еще, но учитель, ответив скороговоркой на последний его вопрос и откланявшись, поспешно догнал джангарчи и бережно взял падающего от усталости старика под руку. Они заговорили по-калмыцки.
5
Настал третий день гостевания Вадима и Бориса в хотоне. Пробудившись, парни почувствовали вокруг звенящую тишину. Это поражающий воображение покой и слитность с природой могут понять лишь те, кто родился и вырос в степи. Вчерашний шум праздничного веселья, монотонная мелодия домбры, огневая, увлекающая пляска, стук каблуков, напоминающий бег степного аранзала, лихие выкрики плясунов: «Хадрись!» — все это казалось теперь ярким красочным сновидением.
Борис был уже на ногах. Он сидел одетым на неубранной кровати. Помятое, испитое лицо его скрашивала улыбка.
— Кузнечиков слышу! — проговорил Вадим, сбрасывая одеяло. — Вот диво!
Они вышли из кибитки, когда солнце поднялось над горизонтом на длину выброшенного над головой аркана. Скот был угнан в степь, хотонские собаки, утомленные ночным шумом, дремали в тени. Степняки давно управились по хозяйству и спешили к джолуму Нохашка, чтобы присутствовать на обряде сопровождения духа усопшего к месту вечного покоя.
Подошел выспавшийся, улыбающийся учитель Араши со стариком Чотыном. Студентов пригласили в большую кибитку Бергяса на завтрак. Хозяина дома уже не было. Он, как глава рода, должен был руководить ритуалом обряда.
Церемония жертвоприношения в честь покойного длилась весь день. Из Дунд-хурула прибыли четверо священнослужителей. Хорошо понимая, что русским людям подробности буддийского обряда не так уж важны, Араши уговорил Бергяса отпустить их после обеда на озеро. Трое молодых людей поехали на то самое место, где еще позавчера Вадим и Борис отдыхали после долгой верховой езды. День, как и тогда, складывался жарким.
