Бергяс будто в воду канул. Улусная милиция установила наблюдения за наиболее вероятными местами появления бывшего старосты. Присматривали за домом, где поселилась Сяяхля с дочерью. Но Бергяс не давал о себе знать. Со временем в улусе стали думать, что убийца Шорвы уехал из Калмыкии. Однако Бергяс и не думал отбиваться от дома. Жил он в дальнем, заросшем лесом отроге балки, жил тихо и незаметно, как притаившаяся мышь, подогревая собственное тело и ненависть, клокочущую в его душе, слабым костерком. Так, греясь целыми днями и раздумывая, он искал пути выхода из этой его жуткой, полузвериной жизни в полутемной норе. Сначала он хотел бежать, прокравшись в дом и забрав с собой золотишко. Когда же первый страх прошел и он обжился в земляном жилище, когда ненависть ко всем нохашкам заговорила с прежней силой, он решил довести до конца свою задумку — убить Церена. И чуть ли не убил, прокравшись ночью к освещенному окну. Палец уже потянулся к курку, но, словно выстрел, пронзила его мозг внезапная мысль: «А как же Сяяхля, а дочка?» Нет, он не станет причиной их горя. Совсем раздавленный бессилием, плелся Бергяс к своей норе, и звезды, как волчьи глаза, колюче смотрели с неба, и обманули они в ту ночь Бергяса, завели далеко, совсем в другую сторону, отощавшего в засаде человека. Сморил Бергяса сон, а когда проснулся на заре, то увидел, что весь заиндевел, и встал с трудом, пристыла спина.

Долго сидел он в своей норе, не выходя, подъедая потихоньку припасы, грелся, дремал, впадая в бред. И тогда в воспаленном мозгу его родилась последняя мысль о спасении — и от этой осклизлой зловонной дыры, и от самого себя. Единственное, что останавливало его на пути к этой свободе, это дочурка. Остарев, Бергяс уже не так остро переживал разлуку с женой, как с меньшей дочкой Нагалой, которая будто точный слепок повторяла свою мать. Спрятавшись за кучей курая на краю хотона, он наблюдал за ней часами, вспоминая юную Сяяхлю, прекрасную госпожу, какой он увидел ее впервые.

Была уже полночь. Луна стояла на ущербе, но на небе ни облачка. Выпал первый снег. За полночь, когда Сяяхля с дочерью-уже спали, в окно к ним осторожно постучали. В клубах морозного пара в дом ввалился заросший сгорбленный старик.

— Сяяхля, не пугайся, это я, — проговорил сырым простуженным голосом Бергяс.

Сяяхля бросилась разжигать плиту, сварила чай. Бергяс жадно выпил пиалу горячего чая, затем наполнил водкой и медленными глотками опустошил ее. Налил второй раз, снова выпил, не закусывая. Ему хотелось поскорее опьянеть — это поняла Сяяхля и следила за ним настороженно: как бы не занес в дом новой беды…

— Вы меня не бойтесь, — жалко усмехаясь, проговорил он. — Обузой для вас не стану. Сейчас же иду к Церену! Надоело скитаться… Чуть волки не загрызли, — буровил заплетающимся языком Бергяс.

— О чем раньше думал! — упрекнула готовая заплакать Сяяхля. Но ее слезы были не из жалости к мужу. Детей осиротил, наблудился, вшей покормил в землянках? А конец все тот же?

— Бей, бей меня, Сяяхля, и ты! — клонил облысевшую голову Бергяс. — Видно, таковы люди от рождения! Зла в душе больше, чем добра! Всю жизнь думал, что умней всех я, сильнее других, богаче… Хитрил, хапал в карманы и за пазуху… А к чему пришел? Ведь я все это время в волчьей норе скрывался, в балке. С волками по ночам ходил за добычей в хотоны… Итак, отжил свое, если все это можно назвать жизнью… Живите с дочуркой иначе, Сяяхля. Пусто у меня в душе! Ох, как пусто и тяжело! И не осилить мне больше этой тяжести! Не одолеть! Когда Саран узнает, что меня больше нет, он вернется и станет вам опорой. Прощайте же!

Бергяс жалостливо покосился на жену, поцеловал ее, приложился губами к спящей девочке.

— Может, до утра останешься? — предложила, всхлипнув, Сяяхля. — Церену поздний гость тоже не в радость.

— И до утра нельзя!.. Эх, Сяяхля, Сяяхля!.. Знала бы ты, кого зовешь в свой дом до утра… Ведь Хембю-то я утопил!.. Чтобы с тобою быть! Вот чем все это обернулось!.. Для всех нас!

— Ой! — вскрикнула Сяяхля, зажав рот ладонью. Сама она попятилась или подкосились ноги — шагнула и села почти в беспамятстве на лавку, гася рвущийся из горла крик.

— Уйду, пока ночь! А то утром могу передумать! — Бергяс махнул рукой и перевалился через порог, сильно наклонясь, будто нырял в омут…

Сяяхля с минуту сидела в оцепенении, затем неверным шагом подошла к окну, откинула занавеску. Бергяс, сильно качаясь, шел серединой двора к занесенной снегом телеге. Он дотронулся рукою до заднего колеса, постояв так, выпрямился, развел полы полушубка. Что-то блеснуло у него в руках, и в сонной тишине улуса прогремел резкий, как удар грома, выстрел.

Похоронили Бергяса тихо и незаметно на родовом кладбище, на кургане.

Случай свел как-то недалеко от кургана Церена с Сараном Бергясовым, приехавшим повидаться с матерью.

— Э-э, да ты, друг, совсем отбился от гурта! — упрекнул его Церен, обхватывая смущенного Сарана за раздавшиеся мужские плечи. — Где же ты был? Сколько лет о тебе ничего не слышно!

— Завербовался. В Донбассе жил.

— А как же медицина?

— С медициной покончено давно, еще в двадцать третьем году.

— Но ведь Вадим Петрович…

— Да, тогда Вадим Петрович, не без твоего участия, конечно, помог мне восстановиться в университете. Да ненадолго! Ох, видно, и насолил батя людям!.. Опять последовала жалоба. Да такая длиннющая и все о том же: мол, кого зачисляете в высшую школу? «Волчонком» называли. Подумал я крепенько и решил — надо куда-то подаваться. Написал Вадиму Петровичу письмо, сказал душевное спасибо за веру в меня и поистине отеческое участие в судьбе… Нет, прежде прочитал в газете объявление о вербовке людей на шахты, а уж потом написал ему, кажется, в тот же день.

— Ну, а дальше что?

Саран вздохнул без грусти.

— А дальше — завербовался! Приехал в Донбасс… Подучили на курсах, обушок в руки — и валяй, парень, в забой вместе с такими же молодыми и горячими, понаехавшими с Орловщины, Курска, Смоленска… Пять лет рубал алмазные пласты в самой преисподней! Со всеми чертями перезнакомился… Ну, брат, и лиха хватил поначалу! Особенно тяжко было, пока мускулы не нарастил на руках. А когда силушки поднабрал, пошло дело с прибытком. Только спишь после смены — и снов не видишь.

Ты меня помнишь, Церен: рос барчуком, рук ни во что грязное не обмакнул. Завидовал я тебе, Церен, жил ты в скудости, но цель у тебя всегда ясная была. А у меня как будто и не было судьбы своей, от всего лишнего берегли: как же — сынок старосты!

Пяток последних годков перекроил меня по новой мерке, как неудавшийся бешмет. И хотя работал я под землей, Донбасс меня вывел к свету, по-настоящему научил уважать и людей и себя самого. А в доме родном был для меня лишь один проблеск — мама! Ты ведь знаешь: очень люблю я ее! Так люблю, что хочу что-нибудь успеть сделать для нее хорошее! Увезу с собой!.. Да ты не гляди на меня такими грустными глазами!.. Там тоже есть где учиться, я уже, считай, заканчиваю вечерний техникум по своей специальности, горным мастером ставят.

Церен не пытался скрыть своего восхищения.

— Да ты знаешь, кто ты?.. Ты просто молодец! — И все же он был огорчен решением Сарана увезти мать. — Конечно, ты прав… Она очень сдала за последний год. Заглядывал я к ним, не часто, правда, но чтобы совсем упустить из виду, не позволял себе такого.

— Мама так благодарна тебе! — взволнованно сказал Саран. — Крепко поддержал ты ее в такое нелегкое время! Мужское спасибо тебе за это!.. Стыдно оглянуться на прошлое из-за той гнусной выходки Таки! Исказнили всю вашу семью они с отцом! — Саран медленно пошел с кургана. Церен, едва сдерживая слезы, следовал за ним. — Столько горя пережили все вы из-за нашей семьи, а ты превозмог обиду, поборол в себе чувство мести! Поднялся выше всего этого! Я бы, пожалуй, себя так пересилить не смог, — проговорил Саран. — Физической силенки поднабрал, но душевных сил, чувствую, для настоящего человека все еще недостает. Нередко задумываюсь: не от рождения ли благородство человеку дается? Так сказать, от деда-прадеда?