— Еще неизвестно, что лучше, — сказал Решетников. — Быть на вторых ролях в институте Калашникова или на первых — у Боровикова. Слишком разный уровень. Боровиков, конечно, талантливый ученый, но один Боровиков — это еще не институт.

— Да не в том дело, Митя, на вторых или на первых, как ты не можешь понять! Просто там интереснее! Там же все заново! Там я буду что-то значить, я сама!

Столько уверенности, столько надежды было в ее голосе, что Решетников невольно позавидовал ее порыву. Разве он сам еще несколько лет назад не готов был поехать куда угодно, хоть на край света, лишь бы ему дали возможность самостоятельной, интересной работы? И разве не переживал он нечто подобное, когда создавалась их лаборатория? Отчего же он теперь так старательно отговаривает Риту, отчего так упорно отыскивает аргументы, чтобы разрушить эту ее уверенность, этот ее порыв?..

— А обо мне… о нас с тобой… ты не подумала? — спросил он.

— Нет, Митя, подумала… После той ночи я много думала о нас…

— И что же решила? Уехать?

— Да, Митя, нам лучше расстаться.

— Так я и знал. Я ждал, когда ты это скажешь. Но почему?

— Знаешь, Митя, я почувствовала, что все это становится слишком серьезно. Во всяком случае, для меня. А я не хочу. Хватит.

— Ты говоришь только о себе, — с грустью заметил Решетников. — «Я не хочу», «я решила», «я почувствовала»…

— Что же делать, Митя. Такой уж, видно, у меня характер. Ты ведь тоже не очень посчитался со мной…

— Рита, это же совсем другое…

— Только не думай, что я обиделась, затаила обиду. Нет, как бы я ни сердилась, что бы там ни говорила, а я бы ведь и сама так поступила на твоем месте. Кто-то всегда должен уступать. Обычно эта роль отводится женщине. Меня же эта роль не устраивает. В том-то и беда, Митя, что я бы тоже так поступила. Мы не умеем жертвовать.

— Но, Рита…

— И не огорчайся. Это быстро пройдет. Все пройдет, Митя, вот увидишь. Ты ведь никогда и не любил меня по-настоящему. Может быть, я и сама виновата в этом, не знаю, но не любил. Тебе только казалось, что ты  м о ж е ш ь  меня полюбить, ты только  х о т е л  полюбить. Но это от нас не зависит. А любил и любишь ты только одного человека. И ты знаешь кого.

Решетников молчал. Что бы ни сказал он сейчас, его возражения уже ничего не изменят. Он вдруг вспомнил, как открыл однажды, что пытается отыскать в Рите сходство с Таней Левандовской и как поразило его это открытие… Но как Рита могла теперь почувствовать это?

— Вот видишь, я все знаю, — сказала Рита. — И не спорь со мной. Я даже знала, что ты сейчас промолчишь. Я видела, какими глазами смотрел ты на Таню Левандовскую, когда она приходила в институт. Я еще тогда все поняла.

— Подожди, подожди, разве ты была тогда?

— Вот, вот, вот… Еще одно тому доказательство…

Падал сильный снег, он словно обволакивал их, словно отделял, отгораживал от других прохожих, приглушал посторонние звуки, и только Ритин голос слышал теперь Решетников.

— Ты обладаешь даром внушения, — стараясь придать своему тону веселость, сказал он. — Еще немного, и я, кажется, поверю тебе.

— Ты уже поверил, Митя, — сказала она.

— Нет, — откликнулся он. — Я все время жду, когда ты признаешься, что все это только твоя фантазия. И ты и не думаешь никуда уезжать. Скажи, что ты все это выдумала. Скажи, Рита.

Она засмеялась.

Ощущение нереальности происходящего не оставляло Решетникова. «Ты какой-то странный…» — сказала она ему однажды. Он — странный. Она — странная. Все мы кажемся друг другу странными, когда не в силах понять друг друга…

— Да не грусти ты, Митя. Давай лучше вообразим, как мы встретимся с тобой когда-нибудь лет этак через двадцать… Ты уже будешь член-корром, а может быть, и академиком, кто тебя знает… А я — доктором наук, лауреатом — ты веришь, что я стану лауреатом? — и мы увидимся с тобой на каком-нибудь международном симпозиуме или конгрессе, и ты мне скажешь: «Маргарита Николаевна…»

— А ты мне ответишь: «Можете называть меня просто Ритой. Я только от начальства требую, чтобы меня называли по имени-отчеству…»

— Запомнил… — сказала Рита. Она вдруг сразу погрустнела.

— Ты знаешь, — сказал Решетников, — мне кажется, возраст человека определяют не годы, а воспоминания… Так вот живешь и не замечаешь, как еще один пласт твоей жизни становится воспоминанием… А потом идешь в один прекрасный день по городу и вдруг обнаруживаешь, что едва ли не каждая улица, набережная, площадь окутана твоими воспоминаниями… Сюда, в этот сад, мы ходили с мамой гулять, когда я был маленьким, здесь, на этой улице, уже в блокаду нас однажды застал обстрел, а там, чуть поодаль в переулке, жил мой первый школьный приятель Мишка Веретенников — он остался лежать на дне Ладожского озера… Здесь, на этой мостовой, мы подбирали листовки, которые разбрасывал самолет в День Победы, по этой набережной бродили после выпускного вечера, отсюда, с этого вокзала, уезжали на студенческую стройку… И еще стоит та скамейка, на которой однажды увидел я Левандовского. Это было вскоре после памятного собрания. Василий Игнатьевич сидел один, задумавшись, лицо у него было усталым. И я не решился, постеснялся тогда подойти к нему. Теперь я жалею об этом. Город полон воспоминаниями. С каждым годом их становится все больше. И это грустно. А теперь вот скоро и твоя улочка прибавится к ним…

Они уже приближались к Ритиному дому, уже входили во двор, когда навстречу им выскочил Сережка. Его пальто было в снегу, шапка-ушанка съехала набок, уши ее торчали в разные стороны. Варежки он то ли потерял, то ли сунул в карман, руки его были мокрыми и красными.

Еще разгоряченный снежной мальчишеской баталией, он бросился навстречу Решетникову с таким радостным ликованием, словно они не виделись не несколько дней, а, по крайней мере, полгода. Он словно переборол свою всегдашнюю робость, застенчивость, сдержанность — он обхватил своими руками руку Решетникова, прижался к ней лицом, и, растроганный этой несвойственной Сережке восторженностью, бурным проявлением чувств, Решетников на мгновение забыл все, о чем говорили они сейчас с Ритой… Вдруг почудилось ему, что ничего не изменилось, что все хорошо… А может быть, эти Сережкины чувства и прорвались внезапно наружу оттого как раз, что уже предугадывал мальчишка маячившее где-то впереди расставание и торопился излить свою душу…

Рита отряхивала снег с Сережкиного пальто, выговаривала ему за то, что слишком заигрался он сегодня во дворе, а Сережка все не отводил глаз от Решетникова, все тянулся к нему, и Решетников вдруг подумал, что именно этой безоглядной, открытой привязанности, детской доверчивости не хватало ему в Рите… Утешал он себя, что ли…

Наверно, не стоило ему заходить сегодня к Рите, наверно, лучше было распрощаться здесь, во дворе, и уйти, а не подниматься на пятый этаж, в знакомую узкую комнату, не распивать мирно чаи, как будто ничего не случилось… Но Рита позвала его, и он послушно пошел. Сейчас он действовал машинально, почти бездумно.

…Скорей всего, они увидятся еще не раз, еще немало времени пройдет до Ритиного отъезда, и совсем другое число будет на календаре в тот день, когда они простятся на вокзальной платформе… Но все это будет только казаться. На самом деле они расстались сегодня, она уже ушла, уехала, ее поезд уже растворяется, исчезает в отдалении, и напрасно Решетников еще машет вслед ей рукой, еще говорит что-то — она уже не слышит…

Их разговор за чаем тек неторопливо и буднично, только Сережка, к которому уже вернулась обычная его-застенчивость, взглядывал временами на Решетникова, и грусть и затаенный вопрос чудились Решетникову в его-глазах…

— Дядя Митя, — наконец не выдержал Сережка, — а когда мы уедем, вы будете приезжать к нам в гости?

Значит, и он уже знал. Сережка с надеждой смотрел на Решетникова. Наверно, его душа сейчас разрывалась между боязнью потерять друга и вечной ребячьей тягой к новым местам, к путешествиям и железным дорогам. И Решетников не стал огорчать мальчишку.