Между тем, Зиночка и Любовь действительно подружились. Зиночка нравилась всем, даже Паше. Не нравилась она одной лишь Мали.

— Дети не должны вести себя вкрадчиво, — упрямо повторяла Мали.

— Ты отвыкла от воспитанных девочек, — спорил с ней Юцер. — Зиночка не вкрадчивая. Я бы сказал, она несколько… автоматическая. Но это и есть воспитание. Воспитанный человек хочет нравиться окружающим. Он видит в этом свою задачу.

— «Конечно, тетя Мали… Я и сама так думала, тетя Мали… Если вас это раздражает, тетя Мали…». Если бы при этом хоть в глазах промелькнуло: «Не пошли бы вы к чертовой бабушке, тетя Мали!», я бы поверила в твою теорию. А так — не верю! Эту девчонку приставили за нами следить.

— Допустим, что ты права, — сказал Юцер, подумав, — но что остается делать? Поссорить детей? И потом, зачем мы им нужны? Я имею в виду, — этим… Ну, какой в этом смысл?

— Смысл? В их действиях нет смысла. А может быть, есть, но мы не можем догадаться, какой, потому что нам он вообще непонятен. Я хочу перевести Любу в другую школу. Ближе к дому.

— Бред! — вскочил Юцер, до того вертевшийся в любимом глубоком кресле. — Бред! Ты сходишь с ума! Ни один нормальный человек не станет нагружать собственного ребенка подобными… заданиями. А Головлев вполне нормальный человек. Он любит свою дочь.

— Ты слеп, Юцер, — простонала Мали. Нас ждет беда. Я это чувствую.

— Твои чувства тебя не обманывают, — сказал Юцер жене назавтра и бросил ей на колени газету.

Мали развернула газету и начала читать. Пока она читала, ее лицо покрывалось красными пятнами.

— Какой кошмар! Но ты же не врач…

— Какая разница! Завтра они найдут вредительство в Госплане. А возможно, через нас пытаются подобраться к Гецу.

— Господи, — простонала Мали.

— Я попробую поговорить с Гецом. Ты не помнишь, мы ничего такого не говорили при этой Зиночке?

— Вроде нет. Какое это может иметь значение?

— Действительно. Впрочем, если ты права и Зиночку приставили следить за нами, каждое слово может иметь значение.

— Ты знаешь, — неожиданно улыбнулась Мали, — я читаю Ибсена. Вот, послушай: «На полу ковер. В печке огонь. Зимний день. В передней звонок. В комнату входит, весело напевая, Нора. Включает радио. Звучит гимн Советского Союза. Передают постановление по делу врачей. Нора прислушивается к словам диктора: „Ах, Торвальд, надо, чтобы случилось чудо из чудес!“. Хельмер: „Скажи какое!“. Нора: „Нет, Торвальд, я больше не верю в чудеса“. Хельмер (падает на стул у двери и закрывает лицо руками): „Нора! Нора! (Озирается и встает.) Пусто. Ее нет здесь больше. (Луч надежды озаряет его лицо.) Но — чудо из чудес?!“. Снизу раздается грохот мотора. По лестнице стучат сапоги».

— Какая чушь! — крикнул Юцер. — Нора не была врачом!

— А если бы была? Упади в кресло, Юцер, и закрой лицо руками.

Юцер раздраженно задвигал ногами, разыскивая спрятавшиеся под кресло тапки. Он не хотел себе признаться, что Мали стала его раздражать, что порой — только порой — находиться рядом с ней стало неприятно.

— Пойду прогуляюсь, возможно, зайду к Гецу.

— Я с тобой, — просительно протянула Мали.

— Нет, нет, мне хочется побыть одному.

Ангелы пыльных углов — это и есть время. Время, запутавшееся в паутине мироздания. Время, которое идет и не движется. События пробегают мимо него, мимо них. Час дня. Час ночи. О! В этот час не случается ничего доброго. Ангелом какого часа являешься ты, Юцер? Пятого пополудни. В это время не случается ничего. Ни хорошее, ни плохое. В это время рыжая Соре идет на пляж. Она боится воды и не позволяет сыну плавать. Вода — это вода, — объясняла рыжая еврейка визжащему от счастья ребенку. — Так говорят, что морская вода полезна. Когда это не глубоко, так это может быть. Но скажи мне, тебе, что, не хватает воды у берега? Или там, где глубоко, вода уже другая?

— Там рыбки, — захныкал мальчишка.

— Рыбки! — негодуя, ответила его мамаша. — Рыбки! Ты должен думать не о рыбках, а о своей маме! Что бы человек не делал в своей жизни, он должен в первую очередь думать о своей маме. Подумай о том, как себя будет чувствовать твоя бедная мама, если ты, не дай Бог, утонешь.

Где это было? В Ниде. Это было в Ниде за год до войны. Натали и Мали смеялись, а Юиеру хотелось плакать. Он помнил себя пятилетним, прыгающим с мельничного колеса в омут, исполняющим смертельные трюки. Трюки, которые пугали даже крестьянских мальчишек. И никто не говорил ему: «Юдале, нельзя нырять в омут». Никто не говорил ничего. Вокруг была тишина, в которой не было запретов, страхов, любви. Там, где нет страхов, нет любви, и там, где нет любви, нет страхов. Чего же ты боишься, Юцер?

— Любовь, — прохрипел Юцер, — я боюсь за Любовь.

— Вы задумались? — прозвучал чей-то смутно знакомый голос.

Юцер поднял глаза и увидел Головлева. Он стоял под липой, черной, сучковатой, изломанной липой… большой и властный. В клетчатом кашне и сверкающих ботинках. Как могут ботинки так сверкать, если им пришлось погружаться в мокрый снег? Значит, он не шел по мокрому снегу. Значит, он только что вышел из своего учреждения. Вышел, чтобы поговорить с Юцером? Как он знал, как он мог знать, что Юцер идет к Гецу? А если это Мали? Почему между ней и этим партийным бонзой не может происходить то, что происходит между Юцером и Вандой? Тогда все понятно. Тогда все становится понятно. Впрочем, Головлев может просто ждать своего шофера. Случайности встречаются чаще, чем преднамеренные события. Да, он просто ждет своего шофера. От этой мысли Юцеру стало хорошо и спокойно.

— Не будете возражать, если я пройдусь с вами до угла? — спросил Головлев и доверительно взял Юцера под руку. — Я хотел сказать вам вот что… — он сделал паузу и причмокнул губами. — Да, я хотел сказать вам вот что: найдите для Любови временное место жительства. Отправьте ее в деревню. Если у вас нет знакомых, я найду кого-нибудь. А когда все успокоится, мы ее заберем. Видите ли, у нас только один ребенок, и он тяжело болен. Зиночка больна раком крови. Такой медленный убийца, но дни ее сочтены. Мы с супругой поговорили и решили, что возьмем Любовь, когда… Ну, в общем, когда придет время…

— Вы отнимете у меня ребенка?! — крикнул Юцер. Он отступил на шаг, попал ногой в лужу, но выдергивать из нее ногу не стал. — Вы! Вы! Вы сошли с ума!

— Нисколько, — ничуть не смутившись и не изменив голоса, ответил Головлев. — Евреев собираются выслать в Сибирь. Теплушки уже готовы. Вам деваться некуда. Я бы хотел помочь вам лично, но сделать этого не смогу. Неужели вы хотите, чтобы девочка разделила вашу судьбу?

— Нет! — крикнул Юцер, рванул шарф, закашлялся и уже тихо, спокойно и твердо произнес: — Нет! Ребенок поедет с нами.

— Очень глупо! — сдвинул брови Головлев. — Глупо и не по-отцовски. У вас еще есть время подумать. Я уверен, что вы примете правильное решение. Вы же разумный человек.

Юцер долго и тупо следил за тем, как Головлев неторопливо идет по тротуару, обходя лужи. Может быть, подумал он, эта Зиночка вовсе за нами не следила. Больные дети быстро взрослеют. А может быть, ей хотелось любви. Очень больные люди ищут любовь, вымаливают ее, запасаются ею на будущее, на тот час, когда она одна что-нибудь значит. «Меня любят!» — твердо и громко произнес Юцер.

Он стоял один на людной улице. Один в полной пустоте. Один в колючем воздухе. Один в подмерзающей луже. Стемнело, пошел пушистый снег, зажгли фонари.

— Который час? — услыхал Юцер и ответил: «Седьмой». Спрашивавший пробежал несколько шагов вперед, потом развернулся и встал перед Юцером.

— Вы в себе? — спросил он.

— Который час? — спросил Юцер и вымученно улыбнулся.

— Восемь двадцать восемь, аккурат. Давайте я проведу вас домой.

— Я знаю дорогу.

— Может быть. Но я в этом не уверен. Вы стоите здесь, как, извините, фонарный столб, уже столько времени, что я успел съесть у невестки суп и вернуться.