— Юцер таких вещей вообще не понимает.

— Но именно с ним у тебя какое-то недоразумение.

— Это другое. Тебя это не касается.

— Он не выносит тебя, потому что к тебе тянется Любовь?

— И это тоже. Я была неосторожна. А впрочем, мне все равно, что с ним происходит. Но я рада, что у тебя хватило ума оттолкнуть от себя дочь, вместо того чтобы соперничать с ней.

— Я ничего такого не делала.

— Оставь! Твоя беспомощность накладная, нарочитая. Она позволяет тебе забрасывать сеть с большим умением, а потом глядеть на улов с почти искренним изумлением. Мне понравилась твоя уловка в первые минуты нашего знакомства, но повторить ее я не умею. Дьявольской хитрости не хватает. Обыкновенной сколько угодно, а вот этой, ведьмовской, русалочьей, сатанинской — ее у меня нет. Славно ты их всех тут к рукам прибрала. Но копнуть в себя глубже — побоялась. Берешь себе слишком большой запас прочности. К обрыву подходить боишься. Зато Любовь находит в этом занятии большое наслаждение. Тебе далеко до твоей дочери, ундина.

— Уезжай сегодня же! Я не хочу, чтобы ты была рядом с Любовью. Бог знает, какой белены она уже наелась. То-то вы все время шепчетесь! Ты вливаешь ей в ухо ядовитый отвар.

— Да успокойся ты, твоя Любовь никакому яду не подвластна. Она сама ядовита, как цикута. Мне за тебя страшно. Любови тебе не одолеть. А она хочет увести у тебя Юцера и уведет. Страшно подумать, чем это может для тебя кончиться. Обещай мне, когда будет совсем невмоготу, приехать в Юрмалу. Ничего не делать, ничего не предпринимать, а приехать. И не бойся. Женская любовь не знает насилия. Она нежна и глубока, как тихое озеро. Помнишь, мы любили купаться нагишом в таком тихом озере, окруженном елями. Они отражались в воде, поэтому у берегов вода была темная. А в середине она была прозрачной и светлой, сплошь испещренной розовыми кувшинками. На закате кувшинки закрывались, а на рассвете они дрожали, и ты пыталась переложить их музыку на ноты. Помнишь?

— Нет, — раздраженно ответила Мали, — это такое же вранье, как и все остальные твои рассказы.

— Ну, что ж, — вздохнула Натали, — придется доверить тебя Ведьме. Ты хоть ее слушайся. Она ничего не понимает, но все знает. Храни тебя Бог.

И перекрестила склоненную голову подруги. Не прошло и недели, как Натали уехала.

Больше всех огорчалась по этому поводу Любовь. Она без конца пересказывала Чоку истории, рассказанные ей Натали. Больше всего Любовь любила рассказ о том, как однажды подругу Натали, которая спала с ней на одних нарах, вывели ночью во двор. Снег сверкал, и что-то очень злобное почудилось этой подруге в его сверкании. Пьяный солдат в распахнутом полушубке велел ей поторапливаться. Он повел ее по узкой и скользкой тропке и вывел за ворота. Они о чем-то пошептались со сторожевым, потом оба загоготали.

— Иди, иди! — велел ей солдат. — Тебя купили на вечерок.

— За сколько? — спросила подруга.

— За три бутылки водки, — сказал солдат, сплюнул и грязно выругался. — Продешевили, — хрипло добавил. — Как пить дать, продешевили. Этот недоносок дал бы еще.

Они шли по огромному заснеженному пространству. Подруга спотыкалась о снежные корки, вставшие ребром. Она хотела бежать, чтобы солдат выстрелил ей в спину, и конец. Но бежать не было сил. Идти тоже не было сил. Подруга села в снег, но солдат начал толкать ее прикладом, и она встала. Наконец они пришли к старой бане, которой никто не пользовался с тех пор, как построили новую.

— Не пойду! — сказала подруга тихо.

— Пойдешь! — велел солдат. Он схватил ее за шиворот ватника, пнул ногой дверь и вкинул женщину в предбанник. — Пошла! — велел. — Пошла!

Она долго сидела в предбаннике. Было очень холодно. Очень, очень холодно. И она вошла.

А там, в разогретой бане на полке… там сидел человек, которого она не сразу узнала. А раньше знала очень хорошо. И он начал срывать с нее одежду. И он любил ее против ее воли. Впрочем, у нее не было воли. Она хотела есть. Там были курица, колбаса и чекушка водки. Но она хотела только помидор. Хлеб с маслом и помидор. Она забыла, что на свете есть помидоры. А солдаты хохотали снаружи и бросали в дверь замерзшими рыбинами. Там было много этой замерзшей рыбы. Видно, солдаты ее собирали и складывали в штабель у старой бани. И она думала, как пойдет назад и что случится с ней по дороге. А ее старый возлюбленный потел от жары и от водки, задавал вопросы и гладил, гладил, гладил. Она хотела его убить, но на это у нее бы не хватило сил. Там была кочерга, но она боялась, что не сможет ее поднять.

Чок выслушал историю и задумался.

— Где-то я ее уже слышал, — сказал он удивленно. — Конечно, я слышал ее от Юцера. Но он говорил о себе!

Чок сказал это и зажал себе рот, но слово уже вылетело.

— Вот как! — поразилась Любовь. — Ну, если это про него и Наташу, ему дорого обойдется. Как интересно!

— Ты говоришь так, словно речь идет о ненавистном тебе человеке, — удивился Чок.

— А ты думаешь, что я влюблена в своего папулю? Кроме того, ему полагается. Чего он крутится вокруг этой Натали? У него есть жена и дочь!

— Ревнуешь, что ли?

— Не-е. Развлекаюсь. Надо же понять, что это такое: любовь втроем. А это пустое. Игры. Но моей мамуле так и надо!

— Это еще почему?

— Потому что она сумасшедшая. Колдует над своими картами, и в голове чепуха какая-то. Она отца заморочила. И все время ему на меня жалуется. Иногда мне хочется, чтобы она исчезла. Пропала, как сон.

— Дура ты, — жестко выговорил Любови Чок. — Таких, как твоя мать, поискать надо. Вырастешь — поймешь.

— А я уже выросла. Метр семьдесят два. Не намного ниже тебя.

— Роста в тебе больше, чем нужно, а мозгов мало. И вертятся они вхолостую.

— Ты лучше скажи, целоваться будем или как? — перебила его Любовь.

Деловитость ее тона царапнула слух юноши. Однако когда они погрузились в тихое и теплое колыхание, в мир переворачивающихся плоскостей, в короткое сладкое забвение, похожее на сон, с тем отличием от сна, что, запертые в тесном пространстве, они вовсе не искали из него выхода, это царапанье казалось даже приятным. Оно тикало в мозгу, как часы, не имеющие стрелок и тикающие без причины и следствия.

Потом Чок жалел о том, что не поговорил с Любовью обо всем до конца.

Когда Натали сообщила Мали, что собирается уезжать в Юрмалу, к своим ландышам, и оставляет ее на попечение Ведьмы, она как бы определила судьбу старухи. Одно только сообщение о том, что Эмилия не едет с Натали, а остается, сделало Мали счастливой в тот момент. И пускай себе Натали едет, и чем дальше уедет, тем лучше, лишь бы Ведьму за собой не сманила. И ходила Мали на кухню, и сидела там без дела или за придуманным делом, и хотела задать вопрос, и не решалась.

— Почто маешься? — спросила ее наконец Эмилия. — Чем душу себе тревожишь?

Никакая хитрость не пришла Мали на ум, и она спросила просто:

— Ты осталась по Наташиному поручению?

— Чего? — удивилась Ведьма.

— Ты ведь с ней собиралась уехать, нет разве?

Ведьма присела на краешек стула и стала обтирать фартуком безупречно чистый стол. На лице ее проступила обида, и Мали испугалась. Никогда она не видела, чтобы губы у Эмилии дрожали, чтобы так напряженно из носа вылуплялся клюв, чтобы так зло катались по щекам желваки.

— Что ты, что ты, — заторопилась Мали, — я не хотела тебя обидеть, я так рада, что ты с нами.

— А я на тебя и не в обиде, — напряженным голосом ответила Ведьма. — Никуда бы я не поехала от Любы да от тебя. И Юцера мне бросать бы жалко. Только Наташа меня и не звала.

— А ты хотела, чтоб позвала?

Ведьма молча кивнула.

— Ну, может, она хотела позвать и боялась, что согласишься. Она мне велела тебя слушаться. Вроде как, ты теперь моя спасительница.

— От чего спасать-то? — спросила Ведьма глухо.

— Не знаю. Наташа мне разного наговорила.

— А ты не слушай, — с необъяснимой злостью велела Ведьма. — Ты не слушай. Нехороший она человек.