Всю ночь Мали шептала про себя разные слова, пытаясь отвести беду. Она плохо себе представляла, как это вдруг начнут хватать всех беженцев с Запада и кидать их в теплушки, зато прекрасно представляла себе тех троих, которые придут под утро за ее Юцером. Сталь будет впереди, это уж точно.

Увидев перед собой усатое пористое лицо с большим носом, Мали встала с кровати, разбудила Софию и вывела ее на улицу, к арыку.

— Послушай, — сказала Мали грозно и внушительно, — если Юцер мог вытерпеть домогательства Капы, то и тебе не зазорно перетерпеть некоторые неприятные моменты с этим Оськой. Ради общего блага.

София заплакала.

— Поплачь и привыкни к этой мысли, — посоветовала Мали. — Он войдет первым, и ты сразу же пойдешь к нему навстречу. Этой походкой пойдешь, ну ты же знаешь.

София вильнула бедрами и покраснела.

— Библейская Эсфирь… — сказала Мали многозначительно.

София согласно кивнула.

А за Юцером все не приходили. Слух о выселении начал распространяться. Ему верили и не верили, но все же готовили узелки. Юцер же разгуливал по городку, заложив руки за спину. Всем казалось, что он прогуливается просто так, а Юцер искал Капу. Ее не оказалось на работе, она сказалась больной. Юцеру позарез нужна была информация. Привычек и распорядка дня Капы он не знал, оставалось слоняться по городку, надеясь на случай. Побродив без толку по базару, Юцер направился к бахче, отдохнуть и подумать.

Он шел себе и шел, отгоняя невеселые мысли, и вдруг услышал за спиной удары толстой подошвы о песчаный грунт. Юцер решил не оглядываться. Ни мягкие чувяки местных жителей, ни сбитые подошвы пришлых людей такого звука не издавали. Эти шаги могли принадлежать только одному человеку. «Пусть возьмет меня вдалеке от дома», — подумал Юцер. Он не верил, что Мали позволит себе рыдать, визжать и унижаться перед этим подонком, но предсказать ее поведения все-таки не мог. Шаги за спиной ускорились. Юцер пошел медленнее. Шаги ушли вправо и зазвучали сбоку.

— Юлий Петрович, — услыхал Юцер, — дорогой наш Юлий Петрович!

Юцер развернулся и попал в раскрытые объятия Осипа Сталя. От гимнастерки усатого ублюдка несло несносными Капиными духами.

— Дорогой мой, — лопотал начальник УКВД, — каким орлиным глазом надо обладать, чтобы увидеть то, на что все мы закрыли глаза! Каким горячим сердцем патриота надо обладать, чтобы не смириться с несправедливостью! Только одно скажу тебе: ты должен был сначала прийти ко мне, раскрыть мне глаза. Этого я тебе простить не могу, это мы должны запить большим количеством хорошего вина. Но — восхищаюсь. Восхищаюсь и даже, можно сказать, преклоняюсь!

Юцер холодно отстранился. Он уже понял, что стратегия Лоуренса сработала, но все еще не мог поверить своему счастью.

— Где телеграмма? — спросил Юцер зло и хрипло.

— У меня, у меня, дорогой. Почтальон не мог ее донести, у него ноги подкашивались. Я ему сказал: «Дай мне. Я лично отдам ее в руки нашего героя».

Оська вытащил из верхнего кармана гимнастерки аккуратно сложенную телеграмму и подал ее Юцеру.

В тот вечер соплеменники Юцера с облегчением распаковывали узелки. Юцер решил проявить благородство и отправился разыскивать Капу, чтобы утешить ее. Оказалась, что Капа была накануне отправлена с детьми к матери в другой город. Про Осипа Сталя рассказывали, что он пьет горькую в здании КГБ и ждет ареста.

Юцер повернул голову в сторону пустыни, улыбнулся и пожалел, что в пустыне не стоит группа синема. Потом он поднял глаза к небу, отвесил ему сухой полупоклон и пошел к мазанке.

— С такой телеграммой в кармане, — задумчиво сказал Юцер, — я могу передвигаться по всей их державе. Это как охранная грамота…

Мали тут же поняла, что он имеет в виду.

— Туда, — возразила она, — живьем не добраться, и уж во всяком случае, оттуда живьем не выбраться.

— Можно попробовать, — нахмурился Юцер.

Он был раздражен. Людям, пришедшим с Запада, наконец, разрешили идти на фронт, а его не взяли. Помешала легкая хромота. И из-за этой безделки его не пускают на фронт!

Юцер был очень раздражен, очень и очень. Он был тем более раздражен, что Хаимке Виршувкера, несносного дурака, эгоиста и мизантропа, признали годным к воинской службе. Только воспоминание о том, как эта тухлая рыбина симулировала сумасшествие, пытаясь уклониться от армии, слегка облегчало горящее чувство обиды. С тех пор, как Виршувкера признали годным, то есть целых четыре дня, он стоял с восьми утра до восьми вечера под окнами сумасшедшего дома, которым заведовал Гец, и гнусавил на весь двор: «Гретхен, ву бис ду, дайн Фаустус из до».

Бедный Гец извелся.

— Я не могу признать его сумасшедшим, — объяснял другу Гец, — не только потому, что он не сумасшедший, но и потому, что он решил симулировать Фауста. Подумай сам, кто по их логике может так сойти с ума? Не знаешь? Я тебе скажу: немецкий шпион! Мы живем в сумасшедшей стране, в которой надо уметь сойти с ума. Этот ублюдок не заставит меня подвести его ни под военный трибунал, ни под Сталя. Пусть орет под чьими хочет окнами. А меня пусть оставит в покое! В крайнем случае, пусть объявит себя Марусей, я помогу ему отравиться.

Юцер молча жевал травинку.

— Ну придумай же что-нибудь, — взмолился Гец.

— Придумаю, если не будешь мешать мне думать. Виршувкер уже не может поменять версию. Он неделю орет про эту свою Гретхен. Весь городок это повторяет. А помнишь ли ты анекдот про погорельца? Шляется бродяга по городкам и просит у братьев-евреев деньги на восстановление сгоревшего дома. Местный раби его спрашивает: у тебя есть справка от твоего ребе, что ты погорелец? А бродяга ему отвечает: пожар был такой большой, что и ребе сгорел вместе со справкой.

— И что? — взвился Гец. — Что ты предлагаешь? Сжечь сумасшедший дом и кричать под окнами этого Виршувкера: «Фаустус, ву бис ду?» Мне нужен серьезный совет, а не светская болтовня!

— Твое раздражение мне понятно. Ход твоей мысли — нет. Даже Виршувкеру не пришла в голову мысль объявить себя не Фаустом, а Гретхен. Но я вовсе не это имел в виду.

— А что именно ты имеешь в виду?

— Пойди к Сталю, посоветуйся. Скажи, что у Виршувкера точно сумасшествие, но странное. Задури ему голову, пользуясь латинской терминологией, объясни, что начальство может подумать не то, что есть, а это не на пользу самому Сталю. Доведи дурака до того, что он сам велит тебе дать Виршувкеру справку о том, что дом сгорел вмести с ребе.

— Нет, — сказал Гец, подумав, — я не пойду к Сталю. Я его боюсь. У него рыбьи глаза и бесцветная кровь. Пусть Виршувкер орет до потери сознания. Я в это дело вмешиваться не собираюсь.

— А я все-таки попробую поехать на Север, — сказал другу Юцер. — Нельзя дать такой телеграмме пропасть впустую.

Гец понял, что спорить бесполезно, и рекомендовал Юцеру уехать как бы в Алма-Ату, найдя для этого дело.

— Пусть не будет ни проводов, ни слез. Уйди поутру и пропади. А спустя несколько дней я распущу слух, будто бы видел тебя в Алма-Ате в больнице. Ногу подвернул, или что-то в этом роде. Еще лучше — скажу, что ты загулял, и что ходят слухи, будто тебя свела с верного пути жена какой-то важной шишки. А дамы твои пусть уедут отсюда. Будто в Алма-Ату, а сами — куда угодно. Сталь тебе не простит этой телеграммы. Все равно найдет к чему придраться. Может, это и к лучшему, что ты решил ехать.

— То, что он задумал, опасно, — пожаловалась подруге Мали. — Ты же понимаешь, что это не просто поездка с Юга на Север. Это же еще и военное время, подозрительность и охрана.