— Каждый день. Их это не волнует. Им это даже приятно. Наконец ими кто-нибудь интересуется! Сейчас я отнесу им несколько тарелок и стаканов.

— Так вот куда они деваются!

— А тебе жалко? Твоя жена перетаскала из всех комиссионок некомплектную посуду. Она говорит, что ей жалко смотреть на отбившиеся от сервиза детали. Думаешь, она помнит, кто от чего отбился и когда? Или, думаешь, ей жалко, что из этих тарелок будет кушать Андзя? Ты женат на пустодомнице, Юцер, и тебе пора к этому привыкнуть!

— Надеюсь, ты не показывала Любови эти дикие сцены и не водила ее в дворницкую?

— О! Бедный ребенок! Не волнуйся, она умеет закатывать сцены не хуже этой. Особенно, когда ей попадаюсь беззащитная я. Ты бы лучше проследил, кого она таскает домой. Вчера тут была такая сцена, что мне некогда было от нее оторваться, чтобы посмотреть в окно.

Юцер улыбнулся Пашкиной формулировке, но разговор о Любови его огорчил.

— Либхен, — спросил он у дочери, — кто у тебя вчера был в гостях?

— Таня.

— Кто это — Таня?

— Она сидит со мной за одной партой.

— Вы дружите?

— Нет. Но я бываю у нее дома. Это недалеко от школы.

— А что там интересного?

— Все. Они живут в подвале. Сначала надо долго спускаться по темной лестнице, и кошки прыгают из-под ног. Потом проходишь мимо бочек с вонючей капустой. А потом есть дверь. А за дверью огромная комната, совсем без света. Ма-аленькое окошечко под потолком.

— И это тебе интересно?

— Ага. Там только одна кровать, застеленная серыми тряпками. И еще занавеска. А за занавеской — грязный умывальник, несколько ящиков, керогаз и скамья. Я спросила у Тани: «Где твоя комната?» А она говорит: «Это как?». Я спросила, где она спит. А она сказала: «С мамкой и Жанкой». А знаешь, что она ест? Хлеб с луком. Грызет луковицу, как яблоко. Ты такое видел? Еще Танька сказала, что, когда к мамке приходит дядька, она и Жанка спят на скамьях. Я попробовала лечь на эту скамью, но там было узко, тесно и твердо.

— Н-да. Этой девочке явно следует помочь. Но следует ли тебе с ней дружить?

— Я же тебе сказала, что мы не дружим. Просто сидим за одной партой.

— И эту девочку ты привела к нам?

— Но я же была у нее в гостях…

— Да, да конечно. А какой получился скандал?

— Не было никакого скандала. Танька походила по гостиной на цыпочках, все перетрогала. Потом спросила, зачем нам картины, если мы не музей. Потом я провела ее в мою комнату. Она пощупала одеяло, положила голову на подушку, села за письменный стол, включила настольную лампу и вдруг как зарыдает! И так противно рыдала, что из носа пошли пузырями зеленые сопли. Я не знала, что сказать и что сделать. И позвала Эмилию.

— И что Эмилия?

— Ничего. Вытерла Таньке нос и увела ее на кухню. А Пашка туда полезла. Эмилия ее выкинула. Пашка не захотела добром, Эмилия ее выкинула за шкирку. Это было смешно.

— Понимаю. Скажи, ты ничего из этой истории не поняла?

— А что тут понимать? Таньке захотелось того, чего у нее нет. А мне бы хотелось пожить, как она. Целый день сама себе хозяйка. Ни Эмилии, ни дуры Пашки, никого. Делай, что хочешь. Только этого дядю Лешу я бы убила, если бы он на меня руку поднял.

— Какой Леша?

— Мамкин хахаль. Так Танька говорит. Из-за которого Таньке приходится ложиться на лавку, когда этот Леша ложится на ее мамку.

Юцер кашлянул, потом полез за трубкой и долго ее набивал.

— Бедные люди раздражены своей бедностью. Поэтому они поступают… не так, как полагалось бы…

— Ой! Только не читай мне нотацию! Бедные, богатые! Мне вся эта дребедень в школе надоела. Люди живут так, как им хочется. Кто мешал Танькиной маме закончить школу и получить специальность? Эмилия наговорила Таньке всякой жалостной ерунды, а та все ревела и ревела. Я ей сказала: «Кончай реветь. Кончишь школу с медалью, поступишь на свой медицинский, накупишь картин и будешь ими хвастать». Она перестала выть. Разве я не права?

— Права, наверное. Но как-то все это несвоевременно и страшно. В твои годы я думал иначе. А тебе перед этой Таней не стыдно?

— За что?

— Ну, скажем, за то, что у тебя есть то, чего у нее нет.

— Почему мне должно быть стыдно? Я же не отнимала у нее ничего.

— Да, и это тоже верно. Но ты все же… поосторожней. Не всех надо водить домой. Отчаявшиеся люди бывают… злобны.

— Это Танька-то? Она мне в рот смотрит и всюду за мной таскается.

— Не забудь брать с собой лишний бутерброд.

— А ты скажи это Пашке. А то она орет: «Не смей таскать сюда шкоцим. Не то я опять буду ходить за тобой в школу». И проверяет, сколько я беру с собой бутербродов.

— Так ты все же заботишься об этой Тане, — обрадовался Юцер. — Продолжай, продолжай. А Паше я скажу.

Юцер ни разу не был в школе, где училась Любовь. Ходила туда Мали. Школа ей нравилась. Она была двухэтажная, домашняя, с уютными деревянными полами и большим садом.

При школе была сторожка, в которой глупая Стефа вязала носки и варежки из козьей шерсти. Коза жила при Стефе. Как то Мали подглядела очаровательную сценку.

— Коза не курица, от желтизны не слепнет, — приговаривал маленький мальчик в сером школьном костюмчике, подкидывая Стефиной любимице все новые охапки желтых цветов.

Мали подумала, что в душе мальчик верит — если дать козе достаточную дозу яда, то яд сработает. Глупая Стефа в это тоже верила. Она гонялась за мальчиком по школьному двору с пучком куриной слепоты в руке и пыталась попасть ему цветами в глаз.

Мали расположилась было на лавочке, намереваясь досмотреть сценку до конца, но заставила себя встать, принять серьезный вид и войти внутрь. Ей нужно было поговорить с директрисой, а разговор предстоял неприятный. Юцер заставил Мали выбрать Любови соседку по парте. Мали долго сопротивлялась.

— Ну как ты не понимаешь, — тихонько сказала она Юцеру, подсев к нему в широкое викторианское кресло и отодвинув томик Ключевского, в тени которого пряталось лицо мужа, — провидение посылает нам самых разных людей и делает это не случайно. Ты не можешь знать, как и для чего послана Любови эта Таня. Возможно, нашей дочери нужно чему-нибудь научиться. Возможно, Любовь так же нужна этой несчастной девочке, как тебе был нужен Гец. Представь себе, что мадам Гец отказалась взять тебя, нищего гения, в их богатый дом. Как бы повернулась твоя жизнь?

— Нашла с чем сравнивать! А всему, чему эта Таня могла научить Любовь, наша дочь уже обучилась.

— Тогда подумай о Тане. Возможно, ты отнимаешь у несчастного ребенка его единственный шанс на счастье.

— Хватит! — разозлился Юцер. — Иногда мне кажется, что Пашка права и ты, действительно, сходишь с ума. Ты слышала рассказ про этого дядю Лешу, который «ложится на мамку»?

— Ну и что? Разве мы не говорили когда-то, что Любови предстоит испытать в том или ином виде все возможности, заложенные в ее имени. Это — одна из них.

Юцер раздраженно засопел и начал выбираться из кресла.

— Иногда мне кажется, — сказал он, наматывая на шею кашне, — что ты не любишь собственную дочь. Иногда мне кажется, что ты вступила в какое-то безумное соперничество с собственным ребенком. Иногда мне кажется, что у тебя не все дома. Я иду прогуляться.

— А мне иногда кажется, что ты любишь ее как-то не так, — сказала Мали ему вдогонку. — Да и меня тоже, — добавила после того, как дверь захлопнулась.

В конце концов Мали сдалась. Она пошла к знакомой парикмахерше, и та назначила ей правильный день. Директриса сидела, растопырив ноги, под чудовищных размеров электрическим колпаком. Жидкие прядки волос были наверчены на огромные бигуди. Мали озабоченно понюхала воздух. «Надеюсь, в этой печке блюда не подгорают», — тихонько шепнула она парикмахерше. Та изменилась в лице и побежала к выключателю.

— Где вы брали вашу кофточку? — спросила она у Мали и подмигнула ей правым глазом.

В данный момент интересы парикмахерши полностью совпадали с интересами Мали. Директрису следовало отвлечь от сожженных волос.