Так они и шли, не обращая внимания на оглядывающихся людей. У Мали в руке был большой белый бидон, у Любови — маленький синий бидончик. Большой бидон был для молока, маленький — для сливок.

Пришли к низкой покосившейся хатке. Крупная немолодая крестьянка в белой косынке и цветастом фартуке растерянно елозила вокруг коровы. Корова поворачивалась к ней то боком, то задом и не давала себя доить.

— В скотину бес вселился, — пробормотала баба растерянно.

— Дай мне попробовать, — велела Мали.

Она подошла к корове, посмотрела ей в глаза, взяла корову за рог и склонила ее голову книзу. Корова топнула ногой, хлестнула себя хвостом и снова задрала голову, упершись рогом в небо. Перед этим рог проткнул маленькую тучу, и она так и осталась висеть над коровьим лбом.

Мали еще раз посмотрела корове в глаз, но на сей раз дольше, потом схватила ее рог, выдернула его из тучки и пригнула коровью голову к земле. Корова жалобно замычала, но голову больше поднимать не стала.

Мали села на скамеечку и начала перебирать коровьи сосцы. Она перебирала их то быстрее, то медленнее, и струи молока выбивали о цинк ведра веселый мотив.

Освободив правую руку, Мали хотела смахнуть со лба муху, но задела шляпку. Шляпка слетела и покатилась по земле. Хозяйка подняла ее и протянула гостье. Их взгляды встретились.

— Паненка Мали… — произнесла крестьянка так, словно перед ней оказалось привидение.

— Я, — ответила Мали. — Как дела, Зося? На пользу ли пошли тебе деньги Франкфуртера? Вижу, что на пользу. Раздобрела, хозяйство развела. Ты бы хоть хату поправила.

Крестьянка пошла задом. Она пятилась, склонившись и выставив зад. Потом повернулась и побежала. Оглянулась на бегу, перекрестилась и побежала еще быстрее.

— Что ты ей сделала? — спросила Любовь неприязненно.

— Привиделась.

— Когда ты научилась управлять коровами? — спросила Любовь.

— Видишь, — показала ей Мали небольшой шрам на щеке, — Когда я была маленькая, корова подняла меня на рога. Это было в имении моего деда с материнской стороны. Его звали Дов-Лейб. А бабушку звали Либа, Любовь, как тебя. Эта противная корова всегда смеялась, когда я проходила мимо. Однажды ее смех так меня разозлил, что я схватила корову за рога и пригнула ее голову к земле.

— Если ты была маленькой, как ты дотянулась до коровьих рогов? — спросила Любовь с усмешкой.

— Гнев поднимает вверх, — ответила Мали серьезно. — Но если ты это замечаешь, то гнев сменяется страхом, и ты падаешь.

— Я хочу попробовать, — сказала Любовь. — Я смогу, вот увидишь.

— Такие вещи происходят сами собой. Если ты станешь делать их на спор, корова тебя победит.

— Не победит, — серьезно ответила Любовь. — Когда я сильно злюсь, я читаю мысли. Если я сильно, сильно разозлюсь, корова моих мыслей испугается.

— Вот оно что, — задумчиво протянула Мали. — Ты только учти: у злых мыслей есть обратная сила. Они наводят на своего хозяина зло.

За всеми этими делами прошло недели две. Как-то за ужином Мали сказала Марии:

— Мне все же надо повидать тех, кто убил мою родню.

— Не надо, — тихо и сочувственно сказала Мария. — Зачем ворошить старое?

Мария и Мали были когда-то подругами. Мали приезжала к деду с бабкой каждое лето, а зимой они с Марией писали друг другу письма. Потом Мали уехала из Варшавы в Вену учиться, а Мария вышла замуж и начала рожать детей.

— Слушай, — сказала Мали вдруг, решительно отодвинув пустую тарелку, в которую Мария пыталась подложить еще кусок пирога, — ты убивала?

— Нет, — ответила Мария. — Но я все видела из окна.

— Ты не вмешалась?

— Нельзя было. Меня бы убили вместе с ними. Ночью мы с мужем всех похоронили. Это была тяжелая работа.

— Ты помнишь, где?

— Конечно, помню. Я ношу туда цветы. Я покажу, где это.

— Не надо, — сказала Мали, придвинула к себе тарелку и начала жадно есть. Потом они долго спорили по поводу бабушкиного способа квасить капусту. Мали, была уверена, что бабушка клала в капусту имбирь, а Мария это яростно отрицала.

После этого дня Мали начала подумывать об отъезде. Мария ее не отговаривала. Но за день до назначенного отъезда вдруг сказала:

— Я хочу отвести тебя к Антанасу. Он стал отшельником.

Мали не помнила, кто такой этот Антанас, но спросить постеснялась.

— Как становятся отшельниками в наши дни? — поинтересовалась она.

— Антанас принял схиму, но живет не в монастыре, а в домике у реки. Ни с кем не видится, молится, ловит рыбу и перевозит желающих через реку. Мост разрушили в войну, а объездная дорога дальняя.

— Какие грехи он замаливает, этот твой Антанас? — подозрительно спросила Мали.

— Тяжкие, — склонила голову Мария, — очень тяжкие.

И они пошли.

— Антанас, смотри, кого я к тебе привела, — крикнула Мария от калитки.

На крыльцо небольшой лачуги вылез незнакомый Мали человек в бесформенном пиджаке поверх старой майки. Он долго вглядывался в лицо нежданной гостьи, крутил головой и громко сопел. И вдруг повалился ей в ноги. Шлепок был таким громким, словно на землю бросили мешок с брюквой. Мали вздрогнула.

А человек валялся на полу, хныкал и пытался лизнуть носок ее ботинка.

— Тебя послал мне Господь, — доносилось снизу его бормотание. — Столько лет я молю, чтобы мне послали кого-нибудь отпустить этот страшный грех. Но я не надеялся, что Он пошлет тебя. Мы с Марией считали, и выходило, что спаслось четверо. Ты и Маня с девочками.

— Они погибли в лагере, — ответила Мали.

— Значит, некого было послать, кроме тебя, — заканючил отшельник. — Господь не хотел оказывать мне столь большую милость, но я выпросил ее смирением и добрыми делами.

— Встань, — сказала Мали, — зачем это?

— Не могу стоять в твоем присутствии.

— Лучше скажи мне, почему ты убивал?

— Запах крови стоял в воздухе, кровь притягивает кровь, кровь проливает кровь, — забормотал отшельник. — Приятно было, когда они кричали, звали меня по имени, когда кровь начинала течь, струиться, взрываться фонтаном… Дьявол, дьявол носился там, дьявол, из глаз которого капала кровь. Простишь ли ты меня?

— Нет, — ответила Мали.

— Ты должна. Когда все кончилось, когда кончилась последняя драка за серебро и пуховые одеяла, за деньги и кольца, когда перестали выносить из домов вещи, а стали, наоборот, тащить свой скарб внутрь, когда начали закрывать двери на скобы и спускать друг на друга собак, я очнулся. Пошел на реку, но вода не освежала. Все вокруг было в липком дьявольском поту. Мир покривился. С тех пор я отмаливаю кровь. Ты должна меня простить.

— Почему? — удивилась Мали. — Если тебя попутал дьявол, с ним и разбирайся. У меня с ним счетов нет.

Она вышла на крыльцо и смотрела на воду, которая начиналась сразу за перилами. Дом отшельника стоял на крутом косогоре. В воздухе плавали ласточки и летали мошки.

— Перевези меня на другой берег, — попросила Мали и запела:

— Это очень старая песня, — сказал отшельник.

— От тебя и слышала. Ты меня на тот берег возил каждый раз, когда я приезжала к деду.

— Значит, ты меня вспомнила?

— Лучше было не вспоминать, — мрачно ответила Мали.

Они плыли долго. В том году в реке было много воды.

На околице деревни играли дети. Прошла бабка, поздоровалась. Отшельник поклонился, а Мали нет. Бабка зло посмотрела на нее, ойкнула и побежала. Когда они стояли на околице, им были видны открытые окна домов и люди во дворах. Но когда Мали вошла в деревню, окна захлопнулись, и люди исчезли. Она шла одна по пыльной улице, а отшельник плелся позади. Так они дошли до мельницы и начали медленно возвращаться. У покосившейся калитки их ждала женщина. Она протянула Мали серебряный подсвечник. Мали вспомнила, как его ставили на окно в Ханукку, увидела бабушку в кружевном платке на голове, тетушку, себя, двоюродных сестер. Ей не надо было входить в эту картинку, но она вошла, а теперь ей не хотелось оттуда выходить. Пахло сдобой, корицей, старыми книгами и почему-то пеларгонией. Ну, конечно же! Пеларгония стояла на том же подоконнике в углу и, когда свечи разгорались, растение заходилось от восторга и источало такой сильный запах, что бабушка переносила его в другую комнату. У Мали от этого запаха болела голова. Она начала массировать виски легкими движениями пальцев.