— Послушай, — предложила она, — давай учиться грести. Я видела у моста лодку.

— Давай, — согласился Чок.

В лодке, вмерзшей в застывшую прибрежную глину, не было весел. Чоку пришлось их украсть. Это было нелегко и заняло много времени. А Любовь времени не теряла и каждый день ходила освобождать лодку от снега. И в солнечный февральский день они поплыли. Поначалу все шло просто великолепно. О борт ласково терлись желтоватые лепешки льда. Пахло родниковой водой и приближающейся весной. Мимо проплывали все еще покрытые ледяной коростой берега. Там, где лед стаял, виднелись рыжие клоки земли. А вдоль набережной бежали люди и кричали: «Дети в лодке!»

— Какое им дело! — разозлилась Любовь.

— Взрослым всегда до всего есть дело, — спокойно объяснил ей Чок.

Перед большой излучиной реки лодка мягко ткнулась носом в песчаную косу. Любовь и Чок вылезли на берег и пошли домой. Они шли лесом по расчищенной дорожке. Мимо пробежал милиционер в окружении нескольких мужчин.

— Наверное, нас ищут, — сказал Чок.

— Пс-с-с, — попыталась удержать смех Любовь. — Давай путать следы.

— А как?

— Ботинками назад. Вот смотри! — Любовь вытащила ноги из бурок, сняла толстые шерстяные носки, поджала пальцы и надела бурки шиворот навыворот.

Чок посмотрел на свои разношенные ботинки, казавшиеся огромными рядом с бурками Любови, и покачал головой.

— Не получится.

— Тогда пяться. Только наступай сначала на носок.

— Зачем?

— Чтобы след вышел правильный. Я в книжке читала.

Милиционер попался то ли ленивый, то ли не сообразительный. Убедившись, что погони нет, Любовь переобулась. А придя домой, тут же направилась к стопке чемоданов, стоявших в ее комнате за дверью. Чемоданы оказались заполненными зимними вещами Мали и Юцера. Любовь долго распихивала вещи по остальным чемоданам, закрывала и открывала крышки, возилась с замками, запарилась, пообедала и опять принялась за дело. В освободившийся чемодан она решила складывать вареные яйца, колбасу, хлеб и пироги себе и Чоку в дорогу. От них и пошла вонь. Но в тот день ни Юцер, ни Мали не стали выяснять, в чем дело.

— Сдох! — сказал Юцер и сел за письменный стол, — сдох. А я думал, что дьявол бессмертен.

— Может прийти другой, еще хуже, — тихонько ответила Мали.

Юцер несколько погас, потом встряхнулся.

— Авторитет не тот, — сказал твердо, — сейчас начнется свара. Может, в этой неразберихе о нас и забудут.

— На время, — согласилась Мали.

А назавтра в школе, где училась Любовь, была траурная линейка. Из учительской по всему коридору неслись рыдания.

— Скажешь речь, — подошла к Любови Серафима Павловна. — Только без фокусов.

— А что надо сказать?

— Сама придумаешь. Когда ты хочешь, у тебя все хорошо получается.

Любовь послушно кивнула. Потом она пошла в туалет и долго мыла там глаза с мылом. С мыльными пузырями в саднящих глазах появилась за кулисами, где шла бестолковая толкотня. В глазах лучилось, кололо, горело. Плохо разбирая путь, Любовь подошла неверным шагом к краю сцены и сказала:

— Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!

Зал взвыл.

Рыдающая директриса притянула Любовь к себе. Так она и осталась сидеть на сцене за столом, покрытым красной скатертью, среди плачущих навзрыд учителей. Мыло перестало действовать. Но Любовь уже рыдала по-настоящему.

— Бедные дети, — шептала директриса, гладя ее волосы. От директрисы пахло духами «Лесной ландыш», которыми иногда пользовалась Мали.

Белый бюст на сцене вписывался в картину печали. Любовь часто ходила на кладбище за ландышами. Там было много бюстов, гипсовых и мраморных.

— Как ты рыдала! Ай! Актриса! — презрительно шепнул Любови Чок. Его поставили стоять навытяжку перед бюстом Сталина в школьном коридоре.

Любовь опустила голову.

— Я буду ждать тебя во дворе, — пробормотала тихо.

Чок сделал вид, что не слышит.

— Подлиза и подхалимка! — сказал Чок сурово, когда они встретились в школьном дворе.

— Неправда! Я вовсе не плакала, а намазала глаза мылом.

— Это лучше, — помягчел Чок. — Он убивал евреев. Помнишь про эшелоны?

Любовь кивнула. Некоторое время они шли молча.

— Ты уверен, что он виноват? — спросила Любовь.

— Уверен, — хмуро ответил Чок. В его голосе не было убедительности.

— Чок, — предложила Любовь, — давай пойдем на вокзал, посмотрим, стоят ли эшелоны.

До вокзала было далеко. Они шли, с удовольствием меся весеннюю грязь, смешанную с льдом.

— Чок, а что такое «эшелоны»? — спросила Любовь.

— Поезда, составленные вагонов, в которых возят солдат и коров.

Любовь никогда не видела, как возят по железной дороге солдат и коров. На запасных путях стояло много теплушек. Одни были закрыты, двери других зияли.

— Ты думаешь, эти? — спросила Любовь.

Чок присел на корточки, поковырял прилипший к колесам снег.

— Эти. Видишь, они стоят тут давно. Снега ведь весь месяц не было.

Они залезли в темную длинную конуру на колесах. По углам воняло мочой. В щели между досками набился снег. В теплушке было холодно и темно.

— А где сиденья? — спросила Любовь.

Чок покрутил пальцем у виска и выскочил наружу.

Потом они долго шли кружными путями. Город жил нормальной жизнью, ничего особого нигде не происходило. Придя домой, Любовь рассказала Юцеру про теплушки.

— Почему ты решила, что это те самые вагоны? — спросил Юцер.

— Колеса вмерзли в снег.

— Мало ли… На запасных путях всегда стоят ненужные товарные вагоны. Выброси это из головы. Что было в школе? — поинтересовался он вдруг.

Любовь неопределенно махнула рукой.

— Надо шить ребенку новое пальто, — ни с того ни с сего заявила Мали.

Юцер согласно кивнул. Он очень любил, когда Любови что-нибудь шили.

— Придется опять идти к Штейману.

— Прошлого кошмара нам недостаточно? — насмешливо спросила Мали.

— Прекрасное пальто сшил. Просто Любушка из него выросла.

— К тому же застегивается по-мужски.

— Это потому, что Штейман — мужской портной, — сытым голосом ответил Юцер. — У него петли хорошо ложатся только на левый борт.

Мали дробно засмеялась. Любовь насупилась. Разговоры о новом пальто шли давно. Сначала Мали говорила о нем в сослагательном наклонении: «Надо бы пошить ребенку пальто…». «В деревне городское пальто будет выглядеть подозрительно», — не соглашался Юцер. «А кто ей сошьет пальто без нас?». «Эмилия что-нибудь придумает». Новое пальто означало избавление от старых страхов.

Мужеский портной Штейман шил пальто членам правительства и костюмы членам ЦК. Но Юцер оставался его любимым клиентом, потому что понимал в крое и умел носить вещи. Кроме того, Штейман не мог забыть, как щеголь Юцер заказал ему перед войной пальто, хотя Штейман был еще тогда никто, просто никто. «Юцер, — жалобно пожаловался Штейман совсем недавно, встретив постоянного клиента в городе, — они же не могут остаться без портного! Кто будет шить им костюмы для съездов?». «Боюсь, что даже для вас они не сделают исключения», — пробормотал тогда Юцер.

А теперь Штейман пошил Любови новое пальто, и она пошла в этом пальто с Юцером на первомайский парад. Мали следила с балкона за тем, как Юцер и Любовь идут по улице. Любовь задрала головку и помахала Мали красным флажком.

— Ведьма, — крикнула Мали, вернувшись в комнату, — что жгут от злости?

— Возьми тимьяну, — ответила из кухни Эмилия, — и добавь в огонь мандаринной цедры.

А Любовь, между тем, шла с Юцером по улице. Воздух был возбужденный, из громкоговорителей лилась музыка. Все было красное сквозь тень от бегущих флагов: воздух, деревья, небо и люди. Многие размахивали маленькими красными флажками. Любовь тоже стала махать флажком. Раздраженный Юцер поначалу забрал его, а потом вернул, не сказав ни слова.

Люди вытекали из всех улиц, кричали и пели. Юцер говорил с ними не своим голосом и много улыбался. Ему жали руку незнакомые люди, которые тоже дергались, дымились и улыбались. Играли на аккордеонах. Пили спиртное и кофе из термосов. Одни улицы были закрыты, другие открыты, но никто не знал, какие открыты, какие закрыты, и все все время спорили. Шли туда и сюда, и назад, и вперед, и в сторону. Юцер нервно смотрел на часы, потому что надо было вовремя прийти на площадь Кутузова, а приходилось петлять.