Попав на кухню, Юцер замер. Огромная печь-плита была плотно заставлена горшками и подносами с мясом и пирогами, а буфет — салатницами, селедочницами, тарелками и блюдами с холодной закуской. На кухонном столе стояли блюда с тортами, вазы с парфе, суфле и муссами, засахаренными цукатами, печеными яблоками, орехами в меду и еще какими-то штучками, названия которых Юцер не знал. Но не изобилие еды поразило его. На табурете, поджав под себя ноги, сидела вполоборота к нему Любовь. Высунув язык и раздув щеки, девочка старательно водила маленьким факелом по глянцевой поверхности огромного торта, превращая крем в карамель. Блики огня играли на ее щеках, пронзали хрусталь ваз, зажигали изнутри мед и цукаты, отражались в темном стекле окна. Сцена была пронзительно прекрасной.

— Эмилия, сказал Юцер подрагивающим голосом, — можно ли ребенку играть с огнем?

— Я следю, — ответила Ведьма.

— А не следует ли подавать к столу? Гости заждались.

— А вот закончим играть с огнем и подадем. Пусть проголодаются.

— Пожалуй, я скажу дамам, чтобы начали носить.

— Каким еще дамам? Сами поднесем. Ну, Любушка, кончай баловаться.

Эмилия дунула на смоченную спиртом вату, намотанную на палочку. Факел погас, и стало темно.

— Ну вот… — захныкала Любовь.

Юцер удивленно помотал головой и осторожно прошел по коридору. На выходе его ослепил мертвенный залп света. В комнате, где орал патефон, тем не менее, стояла мертвая тишина. Гости недоуменно разглядывали друг друга.

— Что это? — раздался чей-то голос.

— Это мой институтский приятель, муж Ванды, решил обеспечить нам аварийное освещение, — сообщил Юцер. — Прожектор на крыше КГБ повернут в нашу сторону. А света нет по причине курцшлюса. Эмилия задула Прометеев огонь, и электричество погасло из солидарности. Кто-нибудь из мужчин умеет чинить пробки?

— Где у вас проволока? — спросил Чок.

— Неужели никто, кроме этого юноши, не умеет справляться с электричеством?

— Он справляется с ним даже в нашем доме. А у нас короткое замыкание не бедствие, а хроническое состояние, — отозвался Гец.

Юцер вышел с Чоком в коридор посветить мальчику свечкой. Мимо них пробежала взволнованная Ванда. Юцер слушал, как цокают вниз по лестнице ее каблучки. Чок не успел проверить все пробки, как свет зажегся сам по себе. Пока длилось прожекторное затмение, Эмилия успела заставить стол блюдами. Гости очнулись от потрясения и тут же принялись за еду.

— Ванда убежала в страхе, — шепнула Юцеру Мали, — неужели Пранас способен на такой финт?

— Пранас способен на все. Особенно если замысел грандиозен, а исполнение просто. К тому же, кто сказал, что это его сценарий? Почему не предположить, что свет погасила своей железной волей Ведьма, чтобы создать драматический эффект скатерти-самобранки? Кстати, надо пойти посмотреть, горит ли прожектор.

— Горит, — отозвался Гец, — я проверил.

— Значит, дело не в Ванде, а в Ведьме. Красивый трюк. На следующем пиру потребуем его на бис.

— Это не шутка, Юцер, — начал бубнить Гец. — Это очень серьезно. Следующего пира может не быть.

— Тогда будет о чем вспомнить, если останется чем вспоминать. Ешь, Гец. Такого стола я не припомню даже во времена Натали. Это — ответ Ведьмы Чемберлену. У нее свой счет со временем и с людьми. Мифический пир на весь мир. На стол поданы все до последнего гуси, водящиеся в наших местах. Числом три, и больше ни одного гуся в мире нет. Это ли не повод для веселья?

Стол затих. Слышен был только дробный стук вилок и ножей.

— Что-то мы заглохли, — встрепенулся Юцер. — Нет ли у кого-нибудь хорошего анекдота? Впрочем, предпочтительнее рассказывать забавные истории. Гец, изложи историю с дамой-патронессой в туалете.

— Я не рассказчик.

— Тогда я расскажу, — отозвалась с противоположно конца стола Сарра. — История прелестная. Приехала к нам в больницу шишка с бородавкой. Два битых часа призывала искоренять и бдить. Мы единогласно согласились. Потом был банкет, на который меня не позвали. Потом она пошла в туалет. Величины эта дама необъятной и неописуемой. Из тех, о ком во времена моей молодости говорили: «на один двойной корсаж три метра мадаполама уходит». Корсажи из мадаполама, между прочим, делали двойные, потому что ткань дрянная. А чтобы вам наглядно объяснить, о чем идет речь, представьте себе, что вы обнимаете баобаб. Так вот, захотелось баобабу в туалет, а туалет во дворе. Не мне вам рассказывать, что такое туалет во дворе. Дырка на помосте. Помост к приезду шишки обновили. Новенький, струганный. Приятного аппетита, Мирочка. Туалет — вещь необходимая. Продолжаю. Проводили шишку в туалет всем старшим врачебным составом. Встали деликатно поодаль. Ждут. И вдруг раздается крик. Но какой! Так кричать может только баобаб, когда его рубят под корень. Все всполошились. Старший врачебный состав состоит из мужчин. Им входить в будку неловко. Зовут меня. Беру скальпель, просовываю в дверную щель, сбрасываю крючок, вхожу и вижу… — Тут Сарра начала хохотать и долго хохотала, отмахиваясь от себя и своего видения. — Вижу: по помосту разбросаны могучие верхние конечности, меж ними вставлена орущая голова. Все остальное — в дырке.

— Ну и дыры у вас там в туалете! — сказала Мира.

— У нас сейчас все безмерное и безразмерное. А как бы вы вытаскивали из туалета баобаб? Мужчины не хотят, женщины не могут, ситуация рэ-волюционная. И с этого места идет рассказ о моем подвиге. Поэтому я беру самоотвод. О моем подвиге расскажет доктор Гойцман.

— Я же уже сказал, что я плохой рассказчик. И почему я должен рассказывать о блоках и веревках? Это было ужасно. Сарра привела больничную кобылу, на которой возят уголь, дрова, белье и покойников. Товарища Никитину обвязали веревками, перекинули веревки через толстый дубовый сук и кобыла пошла. Саррочка вела ее под уздцы сквозь осенний туман, а возле туалета выстроились нянечки с простынями. Товарища Никитину госпитализировали на ночь и четыре раза отмывали. Один раз дегтярным мылом, два раза хозяйственным и один раз туалетным. А нашего завхоза уволили. Поскольку он был тихим евреем по фамилии Крест, то теперь в больнице из этой проклятой нации остались только Сарра и я. Впрочем, с сегодняшнего дня осталась одна Сарра.

— Связано ли это только с туалетной историей? — задумчиво спросила Мали. И тут же попросила Миру Яглом спеть, пока горячее не принесли.

Мира отказалась. София шепнула Мали, что после гибели сестры Мира не поет. За столом поселилась гнетущая тишина. А в это время Любовь с Чоком пировали под столом. Они допивали остатки из спущенных под стол бутылок и закусывали украденными Любовью на кухне пирожными.

— Смотри, — показала Любовь на две сплетающиеся и расплетающиеся ноги, оголенную женскую и наполовину прикрытую задравшейся брючиной мужскую. — Что они делают?

— Блядуют.

— А что это?

— Закрой глаза, покажу, — шепнул Чок.

Любовь послушно закрыла глаза.

— Ну? — спросил Чок.

— Ты меня поцеловал.

— Это и называется «блядовать». Еще они ложатся друг на друга. Хочешь, покажу?

— Нет, — почему-то разозлилась Любовь.

— Когда-нибудь я тебе все равно покажу.

Любовь стала выбираться из-под стола.

Как раз в это время Эмилия внесла телячье жаркое под хреном и брусникой. По комнате разошелся запах, в котором специалисты пытались обнаружить составные части маринада.

— Чеснок, цедра и коньяк, — вскрикнула Вера.

— Имбирь! — радостно выдохнула Сара.

— Яблочный уксус! — твердо произнесла София.

Ведьма растянула губы в то, что по понятию ее организма было улыбкой.

— Это — мешковая телятина, — громко сказала Любовь. — На ней нет штампа.

Улыбка сползла с лица Ведьмы. Мира со стуком положила вилку на скатерть. За столом воцарилось замешательство.

— Мали, — сказала Сарра, сидевшая на дальнем конце стола, — положите мне кусок этой восхитительной некошерности. Я доверяю Эмилии больше, чем санинспектору. Ее взгляд не замутнен корыстью.