Ходить с Эмилией на рынок было любимым занятием Любови. Мясные ряды она не любила. От вида кровоточащего мяса ее тошнило. Больше всего Любовь притягивал открытый рынок, где кудахтали куры, визжали свиньи и ржали кони. Туда она и потянула Эмилию. На подводах лежали тугие кочаны капусты. Но капусту уже заквасили, потому к возам с капустой на сей раз даже не подходили. Не подходили и к возам с картошкой. Она уже была засыпана в низкие деревянные ящики в сарае. К возам с углем тоже не подходили. Крутились по подмерзшему снегу между конями, возами, мешками, визжащими свиньями и сбежавшими от хозяев петухами.

Эмилия заметила на одном из возов окровавленный мешок и отправилась к нему. В таких мешках лежала говядина или телятина, которую Юцер по совету Геца настрого запретил покупать. Телятина эта была «черной», то есть не прошедшей санитарный надзор. Эмилия считала, что она и есть самая свежая.

— Ну зачем вам мясо с милицейскими червями? — пыталась она уговорить Юцера.

— А если у этой телки был сап… или как его… круп?

— А если у той дохлой коровы, на которой милицья свой штамп ставить, что было, так вам об этом докладуть? А ни в раз! Возьмут с мужика деньги и заштампують. Я же не у кажного одного покупаю, я же тех людей в лицо узнаю. Они мне в глаза смотреть побоятся, если падаль продадут.

Окровавленный мешок унесли за воз, с глаз подальше. Эмилия долго копалась в мешке то наощупь, то засовывая внутрь лицо. Потом отобранные куски завернула в хустки, то есть в куски принесенного из дома чистого полотна. Все это завернули еще в газету, потом в оберточную бумагу и взвесили. Торговалась Эмилия недолго, зато долго пересчитывала сдачу. Потом сложила ее в мешочек, повешенный через шею на шнурок, и уложила телятину на дно большой клеенчатой сумки.

Эмилия еще покрутила головой, заглянула под возы, но желаемого не увидала. Гусей почему-то не было. Три тощих поросенка валялись в луже. Блеяла привязанная к колышку патлатая коза.

— Чтобы это гуся на базар не привезли, разрази их гром! — обозлилась Ведьма. — Иде такое видано! Придется куплять оштампованного.

Проштампованную говядину и ощипанных штампованных кур и гусей продавали на крытом рынке. Эмилия вошла в помещение с брезгливым выражением на лице. Она купила несколько костей и комок говядины «для отвода глаз». Тщательно завернула покупку в газету, а отойдя буркнула: «Хустки на его жалко!». Они поплелись вдоль замызганного кафеля, с которого свисали серые скомканные кишки и сальники, покрытые желтоватым жиром. Прилавки были высокие, Любови не было видно, что там на них лежит. Вдалеке виднелись сложенные горками куриные тушки. Задирать голову Любовь не стала. Она не любила смотреть на подвешенные за крючья багровые коровьи туши с торчащими ребрами. Любовь дернула Эмилию за подол, раз, еще раз и еще. Эмилия не отзывалась. Гусей не было и в крытом ряду.

— Чего пани ищет? — услыхала Любовь квакающий голос.

Любовь поднялась на цыпочки, потом отступила несколько шагов назад и вытянулась, сколько могла. Голос принадлежал толстой тетке, закутанной в коричневую шаль из козьего пуха. Лицо у тетки было смешное, круглое и складчатое, словно тыква, багрово-желтое в красные прожилки. А нос совсем лиловый. «Пугало колючее, всех людей вреднючее», — тихонько пропела Любовь и высунула язык. Ни тетка, ни Эмилия не обратили на нее внимания.

— Гуся, — сказала тетке Эмилия, — ищу гуся.

— Нет гусей, — понизила голос тетка. — Дехфицит. Кудай-то их выслали, в Москву что ли.

— Такого не могет быть, чтобы ни одного гуся на базаре не осталось! — возразила Эмилия.

— Для доброго человека, может, и найдется. Для себя берегла, но вам, так и быть, отдам.

— Три. Мне нужно три гуся.

— Свадьбу играете? — предположила тетка.

— Ага. Свадьбу. Есть три гуся? А то одного брать — это же кому раньше?

— Трех нету, — строго ответила продавщица. — Второго возьмешь у Марыси, вон в синей шапке стоит, а третьего взять негде. Я же сказала: дехфицит.

— Или три, или не буду брать! — заупрямилась Эмилия.

Тетка вздохнула.

— Ну правда, себе надо. Рождество на носу.

— К Рождеству достанешь, — не сдавалась Эмилия. — Такого быть не должно, чтобы всех гусей выслали. Такого быть не может.

— Ладно. Давай сумку.

— А посмотреть?

— Дома посмотришь. Чего его смотреть, когда он последний?!

— И правда, — вздохнула Эмилия.

За людным и вонючим мясным отделом шел молочный ряд. Блестел белый кафель, тетки сверкали стерильными передниками, сладко пахло молоко и кисло — творог. Эмилия обошла весь ряд, подставляла бабам руку, как для поцелуя. Бабы капали на тыльную сторону жилистой Эмилиной кисти сметану. Эмилия слизывала ее, растирала языком по небу, вслушивалась во что-то, иногда заставляла и Любовь попробовать. Наконец она согласилась на покупку и вытащила из сумки тщательно промытую банку. Баба налила в нее сметану, высоко подняв ложку. Сметана текла по воздуху, изгибаясь и посверкивая.

Покончив с молочным рядом, вышли к ларькам. Там продавали зелень, яйца, фрукты и овощи на развес. Эмилия разглядывала яйца на свет, давила редис, растягивала гороховые стручки, щупала помидоры, нюхала яблоки. Любови все это скоро надоело. Она ушла к теткам, продававшим сласти: сахарных петушков на палочках, длинные конфеты в самодельных обертках и молочные ириски, сваренные из сгущенки. Надеяться Любовь могла только на подарок. Она знала, что Эмилия «ентой пакости» покупать не будет. Продавщицы на сей раз попались вредные. Они словно не замечали молящих детских глаз, а когда замечали, отворачивались. И все же Любови повезло.

— Так это ж Эмилина жидовочка! — сказала толстая тетка в тесной бурого цвета кофте. — На те петуха.

Обернулась к соседке по ряду и добавила: «Тая жмота, Эмилька, нигды дзецку конфекта не купит. И как эту грымзу в няньках держуть!».

Крепко зажав сахарного петушка в липкой ладони, Любовь убежала за будку.

А тем временем взволнованная Эмилия носилась по базару, сновала в толпе, заглядывала под подводы и залезала на цементные тумбы. Наконец, тетка, давшая Любови конфету, сжалилась над старухой и показала ей проход между лотками, где пряталась вымазанная красной краской воспитанница.

— Ела цукерки? — сурово спросила Эмилия.

— Ела.

— Ну и цо теперь? Папке докладать?

Любовь мотнула головой.

— Грех на душу брать? Почто мне чужие грехи? Не возьму. Не спросит, не скажу, а спросит — сама винись.

Юцер не стал спрашивать. А Любовь ходила с постной физиономией и страдала.

— Не посылай ребенка на базар, — сказал Юцер жене за ужином, — очевидно, весь этот гам и шум ее угнетают.

— А я и не посылала, — вздернула плечи Мали. — Сама бежит. А куксится потому, что объелась сливами. Ела сливы?

Любовь со спокойной совестью ответила, что не ела.

— А что ты там делала? — не унимался Юцер.

— Смотрела, как лошади писают.

— И как они это делают?

— Льют в снег желтый кипяток. А Эмилия говорит: «Нашла на что смотреть! Скотине не стыдно, так ты ж не скотина!». Почему писать стыдно?

— Считается, что прилюдно это делать стыдно. Есть вещи, которые надо делать наедине с собой.

— А мне нравится при всех.

Юцер беспомощно взглянул на жену.

— Тебе нравится делать все, чего делать нельзя, — раздраженно сказала дочери Мали. — Иди лучше посмотри, что там Эмилия творит на кухне. Меня она не пускает, чтобы я ее секретов не выведала. А тебе все можно. Посмотри, потом мне расскажешь.

— Две промашки кряду, — заметил Юцер. — Ребенка послали подсмотреть и, воспользовавшись доверием любящего его существа, еще и предать. Что с тобой приключилось?

— Сама не знаю. С тех пор как Ведьма появилась в доме, ребенок ведет себя странно. Говорит черт-те что, ни с кем не считается и никто, кроме Ведьмы, ей не нужен.

— Волшебство, значит. А ты подними перчатку. Ты ведь у нас тоже не из последних… мгм… ведунь. Приворожи.

Мали лениво пошевелила плечами.