Внезапно запах пионов усилился. В дверях веранды появилась Любовь с большим букетом в руках. Гости тревожно затихли.

— Ты должна была взять ножницы, — спокойно, но холодно сказала София. — И лучше было попросить у меня разрешения рвать цветы в саду.

— Это балеринки! — радостно объявила Любовь. — Совсем как там.

Любовь показала пальцем на акварель с изображением балерины, в розовой пачке. — Они красивые, как… ты и мама.

София рассмеялась.

Мали вскочила и взяла дочь за руку. Она явно собралась дать ей урок приличного поведения.

— Оставь, — попросил Юцер. — «Они красивые, как мама». За это не наказывают.

Любовь погрузила лицо в букет, понянчила его в объятиях, как куклу, потом велела Софии принести вазу.

— Я подержу цветы, пока ты будешь наливать воду.

— Детей надо воспитывать, пока они маленькие, — назидательно сказал доктор Меирович.

Гости его не поддержали. Что-то изменилось в атмосфере комнаты. Запах чая стал надрывно томным, все вокруг показалось более изысканным и воздушным. Голоса начали звучать на полтона выше, чем обычно, и жесты участников церемонии стали вычурными.

София села к фортепьяно. Она редко делала это вообще, тем более — при гостях. Звуки запутались в тяжелых деревянных балках, пересекавших потолок. Руки Софии запутались в клавишах.

— Я так давно не играла, — сказала София извиняющимся тоном. — Я все забыла. Сама не знаю, что это мне пришло в голову сейчас…

Пожилая дама в плохо перешитой блузке подошла к Софии и попросила разрешения сесть за инструмент.

— Тот, кто действительно умеет играть, ничего не забывает, — тихо, но отчетливо сказал доктор Меирович.

Мали опустила палец в бокал с вином, потом незаметно брызнула им в сторону доктора. Меирович поперхнулся, закашлялся, покраснел и выбежал из комнаты.

— Тот, кто умел себя вести, никогда не забывает, как это делается, — достаточно громко произнес ему вслед Юцер.

А женщина за роялем продолжала играть, не обращая внимания на то, что происходит в комнате. Она играла прекрасно. Ей бурно хлопали.

— Мне сказали, что вы работаете в больнице, а вы, оказывается, пианистка, — обратилась к ней Мали.

— И то, и другое верно, — ответила женщина густым хриплым голосом. — Давайте познакомимся. Вы мне симпатичны. Меня зовут Сарра.

— Вы не из этих мест?

— Из этих, но я училась в Венской консерватории. А потом осталась там преподавать.

— Вы вернулись до войны?

— После, — хрипло ответила Сарра и закашлялась. — Это длинная история. Я пошла из Вены домой пешком, когда все это началось. Сегодня в это трудно поверить. Дошла, как видите. По дороге попала к партизанам. Стала медсестрой. Но стреляла я с большим удовольствием, чем лечила. Я хорошо стреляю. Стрельба — это тоже вопрос музыкального слуха. А тут Герц послал меня в медицинский институт. Меня приняли сразу на третий курс, и сейчас я доктор. Не Бог весть какой, но доктор.

— Я вижу, вы подружились, — наклонился к беседующим дамам Гец. — Сарра особенный человек, Мали. Очень особенный.

— Вижу.

— Господа! — стукнул ножом по бокалу Юцер. — Прошу минуту внимания. Власти решили расчистить гетто. Развалины снесут. Пустят бульдозеры. Не следует ли нам побродить по этой территории и поискать там то, что не хотелось бы позволить сбросить в грузовики, как обычный мусор?

Воцарилось молчание.

— Властям это не понравится. Да и что мы можем там найти?! Пусть уберут с наших глаз этот кошмар, так будет лучше, — сказал доктор Меирович.

Брови Софии сошлись на переносице, щеки вспыхнули, и голос ее задрожал:

— Мы должны хотя бы положить цветы на обгоревшие камни!

— Там могут быть вещи, фотографии, документы, — сказал Юцер. — Я побродил между развалин, перевернул несколько камней. Нашел повязку капо и куклу.

— Повязку капо и куклу! Из-за этого мы должны рисковать?! Как хотите, но на меня не рассчитывайте! — крикнул Меирович.

— Когда идти? Сейчас? — спросила Сарра.

— Я предлагаю в субботу вечером, — сказал Гец. — Нужна была бы машина. Трудно сказать, что мы там найдем.

— Машина есть, — раздался голос из угла.

Рыжий большой человек, до сих пор почти не принимавший участия в разговоре поднял руку. Он пришел с женой, тоже рыжей, и с поседевшим, но все еще, несомненно, рыжим тестем.

— Кто это? — спросила Сарра.

— Инженер Боровский, — ответила Мали. — Гриша Боровский. Хороший человек.

— Его жена говорит с отцом на иврите? Я не ошиблась?

— Они все говорят на иврите. Ее отец был директором ивритской гимназии. А с Гришей они вместе со школьных лет. Их история особая.

Сарра прочистила горло, от чего ее голос стал менее хриплым и еще более басистым.

— Расходились, сходились, терялись, находились? — спросила она деловито.

— Напротив, никогда не расставались.

— Действительно, особая история, — совершенно серьезно подтвердила Сарра.

Тем временем Любовь оказалась возле отца Малки Боровской, продолжавшего сидеть на веранде. Она поизвивалась вокруг спинки кресла, в котором сидел этот старый человек по имени Нахум Кац, и вдруг уселась к нему на колени. Нахум принял эту выходку как нечто само собой разумеющееся.

— Хочешь о чем-то спросить?

Любовь кивнула.

— Тогда спрашивай.

— На каком языке вы говорите с тетей Малкой?

— На иврите. Это очень древний язык, — ответил Нахум Кац, — На нем говорили древние евреи.

— Древние евреи говорили на непонятном языке, — сообщила Любовь кукле Фрице голосом школьной учительницы. — Давным-давно древний еврей женился на древней еврейке…

Юцер прислушался и подошел поближе.

— Потом у них родился древний ребенок, — сказала Любовь неуверенно и разрыдалась.

— Даже ребенку стало страшно от этой древней сказки, — расхохотался Юцер. — Реб ид, вы запугали и заморочили невинное дитя. Гец, София, Мали, идите сюда, послушайте. Нахум рассказал Либхен про древних евреев, а она…

Из соседней комнаты донесся дружный хохот. Любовь зарыдала громче. Нахум обнял ее, прижал к себе и спросил шепотом:

— Почему твою куклу зовут Фрица?

— Потому что она трофейная. Паша сказала, что незачем играть с Фрицей. А папа сказал, что куклы сраму не имут.

— Вот как…

В этот момент Юцер снова вышел на веранду.

— Чем это вы тут занимаетесь? — спросил он подозрительно.

— Говорим о древних младенцах, — ответил Кац.

— Нужно ли?

— Реб ид, — строго сказал бывший директор ивритской гимназии, — когда-нибудь к этому возвращаются даже те, кто позволяют своим детям называть любимую куклу Фрицей.

Праздник несомненно удался. Не доругались, не помирились, жизнь продолжается. Меирович, скорее всего, стукач. Советская рулетка — не придут за тобой сегодня, придут завтра. Пир во время чумы. В старые добрые времена людей честно вешали на деревьях. Сейчас деревья стоят, как ни в чем не бывало, обычные зеленые деревья. На каждом по сотне повешенных. Играет музыка в аду, играет музыка в аду, играет музыка…

— Юцер, София права.

— Что?

— Я говорю, София права, надо взять Любовь с нами в гетто.

— Ты сошла с ума?

— Юцер!

— Прошу прощения, я не в себе. Задремал, очевидно. С какой стати надо показывать ребенку это?

— Она должна знать. Она должна понимать, кто она и кто они.

— Оставь. Нахум Кац уже все ей рассказал. Она уже знает. Право, Мали, пойдем домой. Ребенок наверняка падает с ног.

— Ребенок уже спит. Пусть остается здесь. Гец, свари Юцеру кофе, он перепил. Кофе ему поможет.

Юцер снова прикрыл глаза в ожидании кофе. Сквозь гудящую головную боль он услыхал голос Малки Боровской.

— Евреи, — говорила она, — похожи на женщин. Того, чего хотят евреи и женщины хочет Бог. К сожалению, ни женщины, ни евреи не знают, чего им хотеть.

— Сегодня мы празднуем тот день, когда они захотели правильно, — прозвучал хриплый голос Сарры.