Тем временем София заняла гостей рассказом о Ваське. Когда София была в ударе, она говорила так живо и страстно, что энергия слов вполне заменяла энергию мысли. Повесть о том, как ее кот Васька пренебрег свежей рыбой в пользу котлеты, утащенной со стола, превратился в новеллу Мериме. На Ваську было жутко смотреть, в нем проступал Локис.

Гойцманы жили в первом этаже очаровательного особнячка в самом центре города. Поначалу им принадлежал весь дом, но как и предсказал проницательный Юцер, с верхним этажом вскоре пришлось расстаться. Юцеру удалось вмешаться, и вселили туда не чужих людей, а старых знакомых Геца.

Доктор Аарон Меирович и его жена Вера жили до войны в Париже. У них была дочь Дита. «Похожая на вашу Любовь», — говорила Вера и смахивала слезу.

Доктор Меирович с женой приехали перед самой войной в родные места, чтобы увезти с собой в Париж старую мадам Меирович. Дита осталась с няней. Через несколько дней после их приезда Литва стала советской. Доктор Меирович начал хлопотать о возвращении в Париж, но его не выпускали. Потом пришли немцы. Потом было гетто. Меирович бежал, попал в лес к партизанам и выжил. А Вера оказалась в концлагере. Дита выросла на чьих-то чужих руках. Они ее больше не видели.

Похожую историю можно было услышать почти за каждым праздничным столом в этом городе, где собирались евреи. Приехали перед самой войной — не из Парижа, так из Брюсселя или Тель-Авива. Не за матерью, сестрой и братом, так за женой, любимой или неизвестно зачем. Попали не в гетто, так в эвакуацию, не в партизаны, так в советскую армию. Дочь не осталась в Париже, так ее убили, она умерла от тифа или пропала. Не было семьи, где бы нечто подобное не произошло. Но вторая часть приключений Меировичей была непонятной, и даже странной.

Веру Меирович освободили из концлагеря английские солдаты. Она могла ехать куда ей угодно, и естественно было бы думать, что Вера поедет в Париж. Но она решила вернуться не к дочери, а к мужу. В том, конечно, случае, если он остался жив. А в ином случае Вера возвращалась никуда и ни к кому.

В сущности, так и получилось. На границе толпу освобожденных лагерников окружили солдаты и повели в неизвестном направлении. До Лены их не довезли. Подержали где-то на Урале год и отпустили. Вера села в поезд без билета, ее провезли под юбками, лавками и тюками сердобольные тетки-мешочницы. Она сошла на перрон и растерянно оглянулась. Идти ей было некуда. Она медленно скользила взглядом по малознакомому пейзажу. Вера бывала в этом городе, но никогда в нем не жила и знала его плохо. Что-то притягивало взгляд («как щипцами», — говорила Вера, а Мали тихонько поправляла: «как магнитом»). Наконец, она поняла, что это было. Неподалеку от Веры стоял высокий мужчина в потрепанной шинели. Это был Аарон Меирович, который пришел на вокзал встречать свою боевую подругу Надю Лукашенко. Однако Меирович вернулся домой, в свою новую квартиру, расположенную во втором этаже особняка, который нашел Гец, не с Надей, а с Верой, чем очень обрадовал Софию, поскольку с Верой она была некогда шапочно знакома, а с Надей не хотела знакомиться вообще.

София считала, что Вера подходит к ее стилю жизни больше, чем какая-то Надя, хотя, что это будет за стиль, тогда было еще не понятно. Если для кого-нибудь все еще загадка, почему это Софию должно было занимать, кто станет или останется женой Аарона Меировича, скажем, что происходило это по двум причинам. Во-первых, София страдала обостренным чувством справедливости, согласно которой не Надя Лукашенко, прикрывшая собой Меировича на какой-то переправе в Брестских лесах, а именно Вера, пожертвовавшая ради него не только дочерью, но и Парижем, должна была оставаться его женой, потому что жен не меняют на переправе. А во-вторых, у нее был прямой интерес, чтобы ее соседкой была не Надя, с которой у нее вообще не было ничего общего, а Вера, с которой у Софии было, правда, мало общего в прежней жизни, но… но поскольку прежняя жизнь — это уже нечто общее, из этого общего можно было начать строить отношения в жизни нынешней.

Меировичи уселись за стол напротив Юцера. Юцер прислушался.

— Я мышь в советской мышеловке, — объясняла Вера Меирович пожилой женщине в тесно облегающей блузке из черного муара. Блузка была явно перешита из чего-то, и перешивала ее плохая портниха. — Мое единственное утешение состоит в том, что я попала сюда не из-за куска сыра.

— Нашла чем гордиться! — вступил в разговор Аарон. — Получается, что ты не просто мышь, а еще и очень глупая мышь.

— Кто эта женщина рядом с Меировичами? — спросил Юцер жену.

— Какая-то врачиха из больницы Геца.

— Вера говорит с ней так, словно за окном Елисейские поля, а не коварный советский пейзаж.

— Надеюсь, что Гец знает, кого он зовет в гости, — совсем тихо шепнула Мали.

Вера Меирович была очень живой маленькой или, как говорили в компании Юцера и Геца, карманной женщиной с кукольным личиком и твердым характером. В ее доме был железный порядок, который разрешалось нарушать только двум пуделихам, Изольде и Юдифи, откормленным до состояния дородных ярок. Рацион пуделих был тщательно составлен и неукоснительно исполнялся ненавидящей собак домработницей. Изольда и Юдифь гуляли по часам и спали днем с двух до четырех. В эти часы Вера гостей не принимала.

Даже сейчас, сидя за праздничным столом, Вера завела разговор о собаках.

— Взрослые и дети, — пропела она, — не забывайте, что в доме есть собаки. Гусиных костей они не едят. Оставьте нам, пожалуйста, немножко вкусненького мяса.

— Вера, прекрати! — выговорила ей София. — Ты помешалась на своих пуделихах. Иногда я думаю, что твоей Дите повезло. Ты бы и ее раскормила.

— Дети, — ответила Вера, — отличаются от собак тем, что не слушаются. Иногда мне так хочется, чтобы хоть одна из моих собачек отказалась от манной каши!

Аарон прописывал пациентам диеты и моционы. Его советы стоили денег, но Юцера он мучил бесплатно.

— Правильно есть означает правильно жить, — сказал Аарон, глядя Юцеру в тарелку. — Тот, кто не ест, что попало, как попало и где попало, прилагает усилие к упорядочиванию природного хаоса Вселенной. Обратите внимание на то, что в стране, где едят менее прожаренную пищу, люди пьют больше вина и страдают невоздержанностью нрава. Вместе с тем, эти люди ближе к природе и едят больше сырых овощей и фруктов. Поэтому французские парки отличаются от английских, как католицизм от англиканства. Если бы вовремя обратили внимание на то, что Черчилль любит непрожаренные бифштексы, необъяснимые черты его характера стали бы совершенно понятными.

— Налагаешь ли ты запрет на французскую кухню, ввиду того, что французский стол стал причиной французского коллаборационизма? — ехидно спросил Юцер.

— Французская кухня, — ответил Аарон, — хороша только во всем своем объеме, ее нельзя употреблять частично. Только очень качественные овощи и фрукты не требуют термической обработки и только очень хорошее мясо можно есть полусырым. А поскольку продукты такого качества у нас не водятся, нам подходит английский стол.

Юцер был англофилом, но любил сочное мясо. По его просьбе София приготовила кровавый бифштекс с луком, который Юцер сейчас и поедал. Прочие гости ели гусятину и маринованный язык.

— Ты слишком всеяден, Юцер — не удержался доктор Меирович, — это не может не сказаться на твоем здоровье. Разве можно есть кровавый бифштекс на ночь глядя?

— Воспитание, как и французская кухня, хорошо только во всем его объеме. Его тоже нельзя употреблять частично. Говорила ли тебе твоя мама, что еда, находящаяся в чужой тарелке, выпадает из круга твоих интересов?

— Для врачей в этом пункте делается исключение, — пробормотал доктор Меирович.

Он не выносил Юцера. Доктору Меировичу хотелось хоть раз заставить этого выскочку заткнуться. Он хотел этого еще с довоенных времен.

София предложила гостям перейти на веранду, откуда можно было спуститься в сад. Адинка стала считать заказы на чай и кофе. «Чай на правой руке, кофе на левой», — шептала она, стараясь ничего не напутать. В открытую дверь веранды втекал аромат сирени. Внюхавшись, можно было различить в нем легкую примесь пионов.