— Паша, опиши точнее муху, которая тебя укусила, — потребовала Мали. — Что там у тебя во-вторых?

— Змея сказала, что я не вношу лепту и что она посылает меня на обувную фабрику к мужикам и дворовым девкам.

— Скажи спасибо, что не на конюшню. А теперь посуди сама: если Гец работает, София работает и даже Адинка подрабатывает, почему ты должна сидеть на балконе и щелкать семечки?

— Вот, пожалуйста, она уже насплетничала. Смотрит мне в рот и считает каждую семечку. И знайте: дочь фабриканта Гойцмана не будет резать кожу на подошвы!

— Хорошо, этого она делать ни за что не будет. А чем дозволено заниматься дочери фабриканта Гойцмана?

— Обедневшим дамам можно наниматься в гувернантки. За этим я к тебе пришла.

— Наниматься ко мне в гувернантки?!

— К твоей дочери. Ребенок растет, как свинья в канаве. Когда она в последний раз слушала фортепьянный концерт?

— В ее возрасте еще обходятся музыкой сфер, — ответила Мали голосом более резким, чем ей бы хотелось. — Гувернантки, моя крошка, не объясняют тем, к кому они нанимаются, как именно надо воспитывать хозяйских детей. Это им объясняют те, кто их нанимает, как именно они хотят, чтобы это происходило. Надо быть сумасшедшей, чтобы нанять тебя в воспитательницы, поскольку ты — самая невоспитанная из всех людей, каких я знала или знаю. Но чего не сделаешь ради спокойствия Геца?! Как я понимаю, ты собираешься требовать зарплату. А поскольку я не могу реально оценить объем вреда от твоих услуг за пять дней в неделю, называй сама сумму.

— Я хочу переселиться к вам. Лучше идти в люди, чем на обувную фабрику. Пусть Гецу будет стыдно, пусть позор падет на его голову!

— Он с удовольствием обменяет на этот позор головную боль, причиняемую тобой. А мне она за что? Да и Юцер уйдет из дома, если я ему об этом объявлю.

— Как уйдет, так и придет. Можно подумать, что он никогда из дома не бегал! Я буду работать за кров, стол и чаевые.

— Чаевые возьмешь с Геца. С ребенком будешь только гулять и не больше двух часов в день. Во все остальное время и до вечера чтобы я тебя в доме не видела. Гуляй в парке, глазей на новостройки, грызи семечки на балконе или считай ворон. Но чтобы дверь на балкон оставалась закрытой, а ты была за ней. Понятно?

— А когда у тебя начинается вечер? — деловито спросила Паша.

— В восемь вечера, когда нас нет дома, и в полночь, когда у нас гости.

— А когда вы есть дома, когда он начинается?

— После ужина и в соседней комнате.

— А что я должна делать в дождь?

Мали задумалась. Дожди в их местах шли часто.

— Придумала! — воскликнула Паша. — В дождь я буду писать письма.

— Кому?

— Мирале. Мы вместе учились, потом она пережила Гитлера, и ей повезло. Она и замужем, и в Канаде! Нам есть, о чем поговорить друг с другом.

— И с КГБ. Нет, письма в Канаду из этого дома ты писать не будешь. Но сама по себе мысль неплоха. Мы найдем тебе работу, основанную на чистописании. Ты просто создана для публичной библиотеки. Будешь искать жирные пятна от детских пальцев на книжных страницах. А потом мы подыщем тебе комнату в чужой квартире. Совсем чужой. Этих людей я не хочу знать ни по имени, ни в лицо, и лучше, чтобы они оказались людоедами. А пока поживешь здесь. На дворе май, так что у меня есть время на твое трудоустройство до сентября.

— Что случится в сентябре? — поинтересовалась Паша.

— В сентябре начнутся затяжные дожди. Поэтому в сентябре ты будешь в своей комнате писать доносы на новых соседей и посылать их мне. Ни в какое другое место, слышишь?

— Мои новые соседи могут оказаться хорошими людьми, — сказала Паша и для верности хлопнула кулаком по колену.

— В таком случае мне придется повеситься, — мрачно ответила Мали.

Вот как получилось, что маленькая Любовь и большая рыжая Паша шли, взявшись за руки, по единственному в городе бульвару. Любовь смотрела при этом под ноги, а Паша по сторонам.

У недавно поставленного памятника Черт-те-кому им встретился хромой Янкл, сын Буни Буним. Янкл вежливо поклонился и засеменил в противоположную сторону.

— Янкл! — крикнула Паша. — Янкл! Как давно мы не знакомы?

— Всегда, — растерянно промямлил Янкл и нерешительно замедлил шаг.

— Так вернись сюда и посмотри, как дочь Гойцмана служит чужим людям!

— Разве ты идешь не с дочкой Юцера? — удивился Янкл.

— Так я иду с дочкой Юцера! Но почему я иду? И как я дошла до этого? Спроси меня, Янкл!

— Я не любопытен, — торопливо ответил Янкл и побежал.

Любовь внимательно следила за тем, как он бежит.

— Некрасиво следить за тем, как другие хромают, — выговорила ей Паша. — Надо сделать вид, что ты ничего не замечаешь.

Любовь поджала губки. Она уже не любила, когда ей делали замечания. Вырвав ручку из потной Пашиной ладони, Любовь побежала, прихрамывая, в сторону большой лиловой клумбы.

Оказалось, что бежать, хромая, еще сложнее, чем бегать без затей. Любовь шлепнулась в цветы, завизжала и стала сучить ногами.

На нее надвинулась большая тень, но тени она не заметила. Зато Любовь ощутила сильный запах страха. В этом запахе был оттенок «Серебристого ландыша», поэтому Любовь поняла, что он исходит от Паши.

Она перестала сучить ногами и прислушалась.

— Кто вам позволил запускать ребенка в цветы! — услышала Любовь. Голос был густой, темный и липкий, как овсяная каша «Геркулес».

— Я не запускала. Это не ребенок, а зверенок! За ней нельзя уследить! А я — нянька, понимаете господин полицейский, я просто несчастная нянька, живущая на иждивении у чужих людей!

— Мало платят что ли? — спросил голос.

— Вообще не платят! — ответила Паша трагическим шепотом.

— И правильно делают! — рассмеялся голос. — За ребенком уследить не можешь. Ушиблась, небось?!

Любовь почувствовала ветер за спиной и под животом. Она летела прямо в солнце. Потом солнце полетело в сторону, а Любовь плюхнулась во что-то шерстистое и пахнущее псиной.

— Какой кукленок! — завертелся-заскользил голос, ставший масляным.

После этого Любовь оказалась на земле и на ногах.

Почему-то это происшествие запомнилось ей на всю жизнь. Никогда больше никто не запускал ее в солнце.

Паша же рассказывала эту историю так:

— Он мог посадить нас навсегда и надолго. Подумать только, залезть с ногами и животом в первую и единственную клумбу во всем городе! А он мне сказал: «Почему вы не следите за ребенком?». А я сказала: «У нее сегодня день рождения». И инстинкт меня не подвел! Он нагнулся, сорвал несколько цветков и протянул нам букетик. А эта нахальная девчонка сказала: «Еще!». Он опять нагнулся и сорвал еще несколько анютиных глазок. У него была большая лиловая попа в протертых милицейских штанах, с дыркой в шве. Из дырки выглядывали желтые трусы. Он был похож на анютину глазку.

— Милицейская задница не может напоминать цветок, — брезгливо поморщился Юцер, — это неаккуратное сравнение.

— Все может напоминать все, что угодно, — ответила Мали, — особенно цветы. Они ведь такие разные. А почему ты соврала, что у нее день рождения? Она же родилась в ноябре.

— Люди неблагодарны по своей поганой природе! — возмутилась Паша. — Я спасла эту семью от сумы и виселицы, но спасибо мне все равно никто не скажет!

— Юцер! — процедила Мали сквозь зубы. — Если ты меня сейчас не удержишь, я немедленно отправлю этот дефект мироздания назад к Гецу.

Забегая вперед, можно рассказать, что Паша прожила у Юцера и Мали долго.

Ее никак не удавалось устроить на работу.

— Эта идиотка имеет свойства бумеранга, — жаловалась Мали Софии. — Я закидываю ее в библиотеку, она возвращается ко мне со свистом. Я запускаю ее в горисполком, она прилетает назад на третий день. Даже городская баня не терпит ее присутствия!

— Если она вернется к нам, вылечу я, — объявила София и потупилась.

— Понимаю, — вздохнула Мали, — но мои нервы на пределе. Я трачу бесценную нервную энергию на защиту от Паши вместо того, чтобы направлять эту энергию на нужные и добрые дела.